Вернувшийся уже из сибирской ссылки к себе в калужское Немцово автор дерзкого «Путешествия» с прилежностью гимназиста конспектирует поминутно и пошагово будни своих трудолюбивых земляков. Ищет в них ускользающую, как правило, от алчных крепостников экономику, рынок, зачатки свободного и эффективного труда на земле. А в целом проникается высоким духом будущего крестьянства, высвобождающегося из крепостнических пут. В советское время родовое село его скрупулёзного летописца переименуют в честь автора. В село Радищево.
«Описание моего владения», это кладезь краеведения, экономики, аграрной культуры, истории обрядов и нравов на селе. Увы, кладезь по сию пору невостребованный: ни в стране в целом, ни на родине ценнейших записок в Калужском крае. Наверное, потому что сочинены не «матерью нации» Екатериной II. Иных героев конца XVIII века в по-новому монархической России сегодня упоминать не принято. Тем более, столь вопиюще вскрывающих нарывы самодержавия на измученном сим политическим фурункулёзом теле страны.
Александр Радищев остаётся в России непрочтённым. Хотя и не запрещённым формально, на замалчиваемым по существу. По умолчанию готовящимся к отправке в историческое забытьё. Потому что стесняет вольность нравов новых крепостников. Колет глаза нестареющей правдой. Смущает. Вгоняет в краску тех, кто давно уже в России разучился краснеть. Не даёт развернуться во всю самодержавную ширь. Во всю патриотическую удаль. Сидит крепкой занозой в пятке новых монархов, не давая им слишком уж бойко маршировать в пропасть.
Гавриил Державин
Пушкин назвал его «чудаком, не знающим русской грамоты». Считал, что, максимум, «од восемь его надо оставить, остальное сжечь». Император Александр I в сердцах подтвердил отнесённое на его счёт «горяч и в правде чорт». И переодел из министерского мундира в домашний халат. Знаменитый губернатор-взяточник Лопухин едва не доконал поэта-разоблачителя доносами. Полгода следствия и сомнительная честь инспектируемой Державиным Калуге прослыть столицей российской коррупции. Обошлось: поэта-правдоруба оправдали, обворовавшихся Калугу и Лопухина тоже.
Его стихи (оды) не декламируют со сцены. Давно не переиздают. Неизвестно «проходят» ли в школе, включают ли в сочинения для ЕГЭ. Не называют его именем улиц, школ, библиотек. Правда, есть в России названный в его честь университет. Может быть, даже два Но в целом забвение. Общий приговор: «тяжёлый» слог, «загромождённая» лексика, «высокопарность», «пышность» и т.п. Да и сам Александр Сергеевич к сему руку приложил Короче «вышел из моды». Хотя и остался в истории. Выйти из неё Гаврилу Романовичу Державину уже никак невозможно. Поскольку он и есть та самая история: человека на тверди земной и духа, над всеми парящего
Твоё созданье я, создатель!
Твоей премудрости я тварь,
Источник жизни, благ податель,
Душа души моей и царь!
Твоей то правде нужно было,
Чтоб смертну бездну преходило
Моё бессмертно бытие;
Чтоб дух мой в смертность облачился
И чтоб чрез смерть я возвратился,
Отец! в бессмертие твое
Он прожил потрясающе насыщенную жизнь. Из ничего вылепил в себе историческую фигуру. Из полунищего провинциала сенатора. Из ученика безграмотного солдата литературного классика. Заядлый картёжник, нежный сын и супруг, суровый гонитель пугачёвщины, отважный защитник жертв беззакония, расчётливый царедворец, каратель взяточников, слагатель льстивых од и безгранично талантливых посланий, познавший царскую любовь и её же опалу, изваявший, даже отливший чуть ли не в бронзе литературный русский язык и получивший за то пушкинский «выговор», якобы, «дурного перевода с чудесного подлинника» всё это и есть Гаврила Романович Державин.
Не напиши он ни строчки, держава всё равно бы узнала Державина. Но он написал, и история России и русского языка прочертила его сильную траекторию, может быть, и не отдавая себе в этом отчёта, то и дело воспарял над ней в порывах более лёгкой словесности. Та обладала, безусловно, массой достоинств, кроме одного, краеугольного, державинского гравитации. Той самой тяжести, («свинцовой», как упрекал своего великого предшественника великий Пушкин), что придавливает поэтические строфы к земле, сообщая им необходимую устойчивость и отнимает звуковую невесомость, что так желанна стала в стихах впоследствии.