Я дал ему пачку сигарет.
Пошли ты все это к чертям собачьим, Джорджи. Именно так поступил я. А начать все сначала сможешь и потом.
Он покачал головой:
Не то ты говоришь. Еще тогда, после рудника, я понял: заниматься надо каждый Божий день, а то выбьешься из колеи. По второму разу мне этого не сдюжить.
Бледное лицо с оттопыренными ушами, близорукие глаза, щуплое тело, впалая грудь Вот ведь проклятие, черт побери!
Ладно, Джорджи, всего!..
Вдобавок ко всему он еще был круглым сиротой.
Кухня. Чучело кабаньей головы память о покойном господине Залевски. Телефон. Полумрак. Пахнет газом и скверным жиром. На входной двери, у кнопки звонка, много визитных карточек. И моя тоже пожелтевшая и вся в пятнах: «Роберт Локамп. Студ. фил. Два продолжительных». Студ. фил.! Подумаешь, важная птица!.. Все это было давно
Я спустился по лестнице и направился в кафе «Интернациональ». Оно представляло собой довольно большой темный и закопченный продолговатый зал со множеством задних комнат. На переднем плане, у стойки, стояло пианино. Инструмент был сильно расстроен, несколько струн лопнуло, на добром десятке клавиш не хватало костяных накладок. И все-таки я был привязан к этому честному и заслуженному «музыкальному мерину», как его здесь называли. С ним меня связывал целый год жизни, когда я работал в «Интернационале» пианистом для «создания настроения».
В задних комнатах происходили совещания скототорговцев, иногда здесь собирались владельцы аттракционов.
Впереди, невдалеке от входа, сидели проститутки.
Кафе было пусто, если не считать плоскостопого кельнера Алоиса, стоявшего за стойкой.
Тебе как обычно? спросил он.
Я кивнул. Он принес мне бокал портвейна пополам с ромом. Я сел за столик и бездумно уставился в стенку. Сквозь запыленное оконное стекло косо падал серый луч солнца. Он путался среди бутылок с пшеничной водкой, расставленных на многоярусном полукруглом стеллаже. Словно рубин, рдел шерри-бренди.
Алоис ополаскивал рюмки и бокалы. Хозяйская кошка примостилась на пианино и мурлыкала. Я не спеша покуривал сигарету. От теплого неподвижного воздуха я стал клевать носом. Странный все-таки голос был у этой вчерашней девушки. Низкий, чуть грубоватый, почти хриплый и все-таки мягкий.
Я кивнул. Он принес мне бокал портвейна пополам с ромом. Я сел за столик и бездумно уставился в стенку. Сквозь запыленное оконное стекло косо падал серый луч солнца. Он путался среди бутылок с пшеничной водкой, расставленных на многоярусном полукруглом стеллаже. Словно рубин, рдел шерри-бренди.
Алоис ополаскивал рюмки и бокалы. Хозяйская кошка примостилась на пианино и мурлыкала. Я не спеша покуривал сигарету. От теплого неподвижного воздуха я стал клевать носом. Странный все-таки голос был у этой вчерашней девушки. Низкий, чуть грубоватый, почти хриплый и все-таки мягкий.
Дай-ка мне, Алоис, какие-нибудь иллюстрированные журналы.
Тут скрипнула дверь, и вошла Роза, кладбищенская проститутка по прозвищу Железная Кобыла. Ее назвали так за редкостную неутомимость в работе. Роза заказала себе чашку шоколада роскошь, которую она позволяла себе во всякое воскресное утро. Выпив шоколад, она отправлялась в Бургдорф навестить своего ребенка.
Привет, Роберт!
Привет, Роза! Как твоя малышка?
Вот собралась к ней. Глянь, что я ей везу.
Она достала из пакета румяную куклу и нажала на ее живот.
«Ма-ма», проверещала кукла. Роза сияла.
Замечательно! сказал я.
Нет, ты только посмотри. Она опрокинула куклу назад. С легким щелчком кукольные глазки сомкнулись.
Это что-то небывалое, Роза!
Довольная моим одобрением, она снова вложила игрушку в пакет.
Ты разбираешься в этих делах, Роберт! Когда-нибудь из тебя получится отличный муж.
Ну уж прямо! усомнился я.
Роза обожала своего ребенка. Всего только три месяца назад, когда девочка еще не умела ходить, она держала ее у себя в комнате. Несмотря на ремесло матери, это было вполне возможно к комнате примыкал небольшой чулан. Если вечером Роза приводила домой кавалера, то, попросив его под каким-нибудь предлогом подождать на лестнице, она торопливо входила в комнату, вталкивала коляску с ребенком в чулан, запирала дверку и лишь затем впускала к себе гостя. Но в декабре малышке слишком уж часто приходилось перекочевывать из теплой комнаты в нетопленый чулан. Вот она и простудилась и нередко заливалась плачем, когда мама принимала клиента. И как это ни было тяжело для Розы, а все-таки пришлось ей расстаться с дочуркой. Она отдала ее в дорогой приют. Там Розу считали добропорядочной вдовой. Иначе ребенка не взяли бы.
Роза поднялась.
Так, значит, в пятницу ты придешь?
Я кивнул.
Тебе ведь известно, в чем дело, да?
Конечно, известно.
Я не имел ни малейшего представления о том, что будет в пятницу. Но расспрашивать не хотелось. К этому я приучил себя еще в тот самый год, когда работал здесь пианистом. Во всяком случае, так все было проще. Так же как обращение на ты ко всем здешним девицам. Иначе было нельзя.
Прощай, Роберт.
Прощай, Роза.
Я еще немного посидел за столиком. Но сегодня меня почему-то не разморило, не получилось этакого сонливого покоя. Ведь «Интернациональ» постепенно превратился для меня в некое тихое воскресное пристанище. Я выпил еще одну рюмку рома, погладил кошку и вышел из кафе.