- За тех клопов,-сказал мне Иоська, затягиваясь, и я увидел щетину у него на щеках,-вы еще заплатите Кушеру добавочные гроши. Раз человек пробивается до богатства, он ничем не побрезгует.
- Иося! - неожиданно сказал глухим и злым голосом сгорбленный человек. За что ты загубил Христю? Второй год нету у меня сна...
- Это ж надо, Никифор, не иметь ни капли разума, чтобы говорить такие поганые слова! - сердито воскликнул Иося.- Я ее загубил?! Пойдите до вашего святого отца Михаила и спросите, кто ее загубил. Или до исправника Сухаренки.
- Доня моя! - сказал с отчаянием Никифор. - Закатилось мое солнце по-за болотами на веки вечные.
- Хватит! - прикрикнул на него Иося.
- Панихиду по ней отслужить -и тоне позволяют! - не слушая Иосю, сказал Никифор. -Дойду в Киеве до самого митрополита. Не отстану, пока не помилует.
- Хватит! - повторил Иося. - За один ее волос я бы продал всю свою паршивую жизнь. А вы говорите!
Он вдруг заплакал, сдерживаясь и всхлипывая. Оттого что он сдерживался, из горла у него вырывался слабый писк.
- Плачь, дурной, - спокойно, даже одобрительно, сказал Никифор. - Кабы не то, что Христя тебя любила, мишуреса несчастного, я бы разом кончил с тобой. Взял бы грех на душу.
- Кончайте! - крикнул Иося.- Пожалуйста! Может, я того и хочу. Мне же лучше гнить в могиле.
- Дурной ты был и остался дурной,-печально ответил Никифор. - Вот ворочусь из Киева, тогда и кончу тебя, чтобы ты не травил мне сердце. Забедовал я совсем.
- А на кого вы хату покинули? - спросил Иося, перестав плакать.
- Ни на кого. Заколотил - и годи! Нужна мне теперь та хата, как мертвому понюшка!
Я слушал этот непонятный разговор. Над Припятью стеной подымался туман. Сырые доски пахли лекарственно и резко. По местечку нехотя брехали собаки.
- Хоть бы знать, когда припрется та чертова макитра, тот пароход! - с досадой сказал Никифор. - Выпили бы мы, Иосиф, косушку. Оно бы на душе и полегчало. Да где ее теперь взять, косушку?
Я согрелся в шинели и задремал, прислонившись к стене.
Утром пароход не пришел. Кушер сказал, что он заночевал где- нибудь из-за тумана и беспокоиться нечего - все равно пароход простоит в Чернобыле несколько часов.
Я напился чаю. Игнатий Лойола уехал. От скуки я пошел побродить по местечку. На главной улице были открыты лавчонки. Из них несло селедкой и стиральным мылом. В дверях парикмахерской с висевшей на одном костыле вывеской стоял в халате веснушчатый парикмахер и грыз семечки.
От нечего делать я зашел побриться. Парикмахер, вздыхая, намылил мне щеки холодной пеной и начал обычный в провинциальных парикмахерских деликатный допрос - кто я и зачем попал в это местечко.
Вдруг по дощатому тротуару мимо окна промчались свистя и гримасничая, мальчишки, и знакомый голос Иоськи прокричал:
Не разбужу я песней удалою
Роскошный сон красавицы моей.
- Лазарь! - крикнул из-за дощатой перегородки женский голос. - Закрой на засов двери! Опять Иоська пьяный. Что ж это делается, боже мой!
Парикмахер закрыл дверь на засов и задернул занавеску.
- Как увидит кого в парикмахерской, - объяснил он со вздохом, - так сейчас же зайдет и будет петь, танцевать и плакать.
- А что с ним? - спросил я. Но парикмахер не успел ответить. Из-за перегородки вышла молодая растрепанная женщина с удивленными блестящими от волнения глазами.
- Слушайте, клиент! - сказала она.- Во-первых, здравствуйте! А во-вторых, Лазарь ничего не сообразит рассказать, потому что мужчина не в состоянии понять женское сердце. Что?! Не качай головой, Лазарь! Так слушайте и хорошо подумайте про то, что я вам скажу. Чтоб вы знали, на какой ад идет девушка от любви к молодым людям.
- Маня, - сказал парикмахер, - не увлекайся. Иоська кричал где-то уже в отдалении:
Как умру, так приходите
На мою могилку,
Колбасы мне принесите
Да ханжи бутылку!
- Какой ужас! - сказала Маня.