А тебе важно было мое мнение? выкрикнула она.
Соседи, наверное, притихли и прислушались.
Представь себе, важно! Между прочим, это довольно неприятно, когда родная мать считает тебя ничтожеством!
Но я никогда не считала начала было она.
Вот поэтому, наверное, отец и сбежал от тебя! Ты никогда ему не верила, никогда не поддерживала! договорил я.
И тут же пожалел, что сказал это, но сделанного не воротишь. Вдруг стало тихо-тихо, даже за окном вроде бы смолкли все звуки. Мы с матерью стояли друг напротив друга и тяжело дышали, как загнанные лошади. Я чувствовал, что сказанное навсегда легло у наших ног, и вряд ли получится поднять эту тяжесть, выбросить прочь из души и из памяти.
Мать, ни слова не говоря, отвернулась от меня, как будто я ее ударил. В каком-то смысле так оно и было. Она никогда не рассказывала мне, почему они с отцом развелись, и я понятия не имел, почему он бросил нас, уехал на другой конец страны. Но это явно была тяжелая для нее история, и слова мои, как ни крути, были ударом ниже пояса.
«Вот если бы она сейчас заплакала, я бы, наверное, не выдержал и остался!» пришло мне в голову. Но мать поступила так, как всегда поступала, когда ее обижали. Выражение лица стало замкнутым, отрешенным, и она холодно проговорила:
Делай что хочешь. Решил ехать езжай. Видеть тебя не могу.
Мать круто развернулась и вышла из комнаты. Идти у нас, как я уже говорил, особо некуда, поэтому она скрылась на кухне и притворила за собой дверь. Дверь была со стеклянными вставками, так что я видел ее силуэт: мать неподвижно сидела на табурете возле стола.
Меня тянуло пойти и успокоить ее, попросить прощения и попрощаться по-человечески, но я опасался, что все начнется сначала: уговоры, слезы, укоры. Так и на поезд опоздаешь.
Я застегнул молнию на сумке, проверил документы, взял с вешалки ветровку и, поколебавшись, направился к входной двери, как вдруг за моей спиной раздался жалобный звон. Обернувшись, я обнаружил, что с полки упала статуэтка.
Изящную фигурку ручной работы я купил в Елабуге и подарил матери на день рождения: накопил, когда работал летом на мойке. Хрустальная лошадка гарцевала на подставке, на спине ее сидела горделивая наездница в длинном платье по моде девятнадцатого века.
Опять, что ли, сквозняк? Вроде и ветра нет, да и статуэтка, надо сказать, тяжелая, ее так просто не сдуло бы. Замерев возле порога, я стоял, уставившись на то, что осталось от хрупкой вещицы. Осколки рассыпались по полу, не было больше ни красавицы-наездницы, ни тонконогого благородного скакуна.
Открылась дверь кухни. Я знал, как мать дорожит моим подарком, и сейчас буквально оторопел, предвидя ее реакцию. «Надеюсь, она не подумает, что это я!» промелькнуло в голове.
Моя Дама! потрясенно прошептала мать. Как Дама могла разбиться? Она стояла далеко от края!
Я ждал, что мама бросится собирать осколки, примется причитать над ними, но вместо этого она, не взглянув больше в ту сторону, подошла ко мне. Взгляд ее был пристальным, настойчивым, и было в нем что-то еще. В тот момент я не смог сообразить, что именно, и только потом понял: это был страх. Страх и еще что-то.
Тебе не надо ездить, тихо сказала мать.
Мам, не начинай, прошу тебя!
Ты не понимаешь, она покачала головой. Дело не во мне и не в тебе. У меня дурное предчувствие. Это поездка добром не кончится. Дама не могла упасть просто так!
Перестань, пожалуйста. Я обнял ее и прижал к себе. Что за суеверия? Ты же никогда не верила в такие вещи.
Не верила, а теперь точно знаю, что говорю, сказала она, уткнувшись мне в грудь.
Прости, мам. Я не должен был говорить тебе про отца.
Да брось, отмахнулась она, хотя еще несколько минут назад остро переживала обиду, я же видел. Но больше это ее не волновало. Мать подняла голову и смотрела все тем же неотрывным напряженным взглядом.
Честно скажу, мне стало не по себе.
Я сразу запретил матери ехать провожать меня на вокзал: ни к чему эти долгие прощания, когда не знаешь, что сказать, что сделать. Но тут мне вдруг захотелось, чтобы она поехала со мной. «А еще лучше, чтоб отговорила ехать!» сказал голос внутри меня. Ага, как же, возразил я сам себе. Выдержать такой прессинг, чтобы в последнюю минуту повернуть назад! Что может быть глупее?
Не переживай, мам. Я позвоню, хорошо? Буду часто звонить, обещаю. Я осторожно убрал ее руки. Мне пора, а то опоздаю.
Поцеловав мать в щеку, я вышел из квартиры. Щека была мягкая, как тесто, и вся ее фигура казалась поникшей, а лицо постаревшим и безжизненным. Мне было немного жутко видеть такой свою энергичную, боевитую мать, и я поспешно отвернулся, заспешил к лестнице.
Она больше не сказала ни слова, даже не попрощалась, так и продолжая стоять и смотреть. Будто фотографировала меня, приберегала на память, чтобы потом легче было воскресить мой облик перед мысленным взором.
Позже я постоянно вспоминал этот пылающий, горестный и вместе с тем болезненно сосредоточенный взгляд и удивлялся, почему он не смог остановить меня, удержать дома.
Глава вторая
В подъезде едва уловимо пахло гарью. Зимой какой-то придурок поджег детскую коляску, что стояла на первом этаже, и весь подъезд заволокло едким черным дымом. Запах въелся в стены и до сих пор не выветрился.