Они бросались то по-одному, то всем скопом, — чтобы тут же отскочить обратно, по-звериному зажимая раны зубами. Несколько их сородичей уже валялось вокруг.
Ясная голова и жилистое тело. Я знал это тело и одновременно удивлялся ему. Я был самым высоким, в когорте меня так и звали: «Длинный». Длинные руки — великое преимущество. Я не давал херускам подойти близко не только к себе, но и к своим соседям. Длинные руки и короткий меч — нет ничего лучше в такой схватке. Раздавался хруст сучьев — к нам спешили на помощь.
Они вновь скопом бросились на нас. Видимо, долго это продолжаться не могло. Один из германцев ухватился за край моего щита и дернул его изо всех сил на себя. Я упал на херуска, подтягивая к себе меч, но внезапно почувствовал на своей спине чьи-то колени.
Меня спас Ибериец — сосед справа. Он прыгнул и весом своего тела сбил с моей спины германца. Правда, он тоже не устоял на ногах, и теперь мне пришлось раскидывать навалившихся на Иберийца орущих херусков.
Но через мгновение нас смяли бы, не подоспей легионеры из сторожевого охранения. Германцы бросились прочь с расчищенной нами поляны. Легионеры метнули пилумы, и несколько варваров свалились на землю, не успев затеряться среди деревьев.
Нам повезло: у них не было настоящего оружия. Для того, чтобы пробраться сквозь охранение незамеченными, они взяли с собой только ножи и топорики. Нам повезло: лишь Ибериец держался за пораненное ухо, из которого сочилась кровь. Посмеиваясь, он сказал, что когда скинул с моей спины германца, кто-то вцепился в него зубами. Мы замотали ему голову и продолжили работу.
У меня не было страха, но не было и уверенности в своей неуязвимости. Уверенности, которая чаще всего сопровождает нас во сне. Вместо нее меня наполняли усталость, злость и беспокойство из-за боли в запястье, которое я где-то растянул.
Когда мы перетащили последние колья, я оторвал от рубахи лоскут и как можно туже перебинтовал руку.
Солнце зашло, и всех отвели в лагерь. Мы успели закончить его: ров, вал, частокол на валу. Двое ворот с башенками над ними. Шагов на двести вокруг расчистили заросли. Стволы, сучья, корневища свалили в кучи на опушке леса и подожгли их, чтобы освещать подступы к лагерю. Огонь занимался медленно, но когда небо почернело, он разгорелся по-настоящему, и на остриях частокола заплясали оранжевые и коричневые отсветы.
Лагерь был огромным. Разноязыкие солдаты — от легионеров и тяжеловооруженных батавов до голоногих, посиневших от ночного холода балеарских пращников — бродили среди повозок, палаток, костров, расседланных лошадей. Легаты и трибуны наводили порядок: каждая когорта имела свое место. Мы, не снимая доспехов, лежали у костра. Мы — это пять человек: Марсал, Ибериец, Чужак, Сцева и я. Теперь я чувствовал только усталость. Как будто действительно целый день дрался, делал колья, опять дрался, потом таскал колья и вкапывал их. Усталость, но не измученность. Когда-то мое тело успело привыкнуть к таким нагрузкам. И я не думал, не разговаривал, впитывая каждое мгновение отдыха.
Сушеная конина очень вкусна. Всем выдали кислого, разбавленного водой вина. Барабаны грохотали совсем близко. Германцы были рядом, на самом краю освещенного огнем пространства. Мы прорвемся. Ничего больше не остается. Только это нужно делать не так, как сегодня утром. Утром мы взбесились, узнав о предательстве, перебили проводников и больше искали возможности выместить злость, чем думали об уходе из леса. Мы станем другими: рассудительными и неудержимыми. Главное — эта ночь. Они все равно пойдут на приступ. Нужно устоять.
Прошел час или два. Я задремал, а когда появилась луна, проснулся. Лагерь немного успокоился. Вдоль частокола стояли легионеры и лучники.