На резном деревянном блюде с надписью «Хлеб да соль» лежали бисквиты, в смешном шестигранном чайнике заваривался чай.
У Петьки глаза разбегались: он никогда не видел так много старинных вещей! Серебряные с чернью ложечки, сахарница, на ней было нарисовано улыбающееся и подмигивающее лицо. Прусский солдат-щелкунчик в полметра высотой. Кладёшь в его зубастую пасть орех, нажимаешь сзади на косу — крак — и выскакивает ядрышко.
Вся посуда была разная и немножечко порченая — щербатые края, трещинки… Но Петьке эти вещи казались прекрасными — наверное, у каждой из них была своя тайна, своя история. Они были живыми.
— Вот если бы все эти ложки-плошки наговорили, можно было бы книгу написать, — словно читая Петькины мысли, задумчиво сказал отец.
— Много бы я дал, чтобы эти вещи заговорили! — сказал Николай Александрович. — Вот эта ложечка, например, открыла бы секрет своего изготовления: видишь, чернь по серебру? А как это сделать, теперь никто не знает. Если бы вещи спросить можно было, учёные бы жизнь за это отдали. Вон в Индии столб железный стоит две тысячи лет, а не ржавеет и не окисляется. Нынешние металлурги сколько ни бьются, а сделать, чтобы железо без специальной обработки не портилось, не могут…
— Это инопланетяне столб поставили, — прихлёбывая чай, сказал Петька, — я кино смотрел.
— Сами мы инопланетяне! — вздохнул реставратор. — В Костроме да в Ярославле ещё в двадцатые годы изразцы делали, которые цвет не теряют и ни от солнца, ни от мороза не портятся. Лет десять назад хватились — а мастеров нет. Кто от старости умер, кто в войну погиб… Секрет изразцов утерян! Как вспомню про это — плакать хочется. Ведь я уже жил тогда, можно было этих людей встретить, расспросить. Мне же в войну уже четырнадцать лет было, я всё понять мог!.. Сами инопланетяне — ничего про себя не знаем!
— Ты преувеличиваешь, — сказал отец.
— Что преувеличиваю? Кто твой дед был? А прадед? То-то, что не знаешь! Ну ладно! Вы пейте чай, а мне тут кое-что доделать надо. Тут работа механическая. Я буду разговаривать и делать… Это из Польши привезли.
На верстаке в углу стояла деревянная статуя голый человек в венке из колючек пригорюнившись сидел на пенёчке.
— Куда я лупу задевал? — начал шарить реставратор на столе.
— Да вон она у тебя на лбу.
— Спасибо! Склероз у меня! — Он спустил свой бинокль на глаза, взял длинный шприц и стал совсем похож на доктора. Реставратор шприцем вливал в червоточины и трещины статуи какую-то клейкую жидкость. — Совсем статую червь изъел…
— Ну как, — подмигнул отец Петьке, — нравится?
— Ничего, — ответил сын, не зная, к чему весь этот разговор.
— Вот завтра закончу, — говорил сам себе реставратор, а послезавтра на самолёт и в Польшу…
— Как — в Польшу? — закричал отец. — Меня на сборы воинские отправляют, я же хотел у тебя отпрыска оставить!
— Дела!.. Можно его Люське оставить, но у неё, сам понимаешь, внук двухнедельный… Хочешь дитё понянчить?
«Что я, Ванька Жуков?» подумал Петька.
— Его самого ещё нянчить нужно! — сказал отец. — Он твоего внука не той стороной в горшок посадит. Это же не парень, а сто рублей убытка!
— Слушай! — сказал бывший вожатый. — А ты его пошли в деревню. Клава его с удовольствием примет. А парню воздух нужен. Он у тебя как огурчик — весь зелёный и в пупырях!
— «Ничего я не в пупырях!» — возмутился в душе Петька, он себе вполне нравился, особенно когда делал перед зеркалом мужественное лицо.
— Да неудобно, — сказал отец.
— Ну, ты даёшь! Тебя всегда сыном считали! Да ты старикам только радость доставишь! Ты представь — деревня пять дворов. Зима! Живут два старика — и вдруг к ним парень приезжает: косая сажень в плечах, кровь с молоком!
«Как ехать в какую-то дыру, так я сразу кровь с молоком», — затосковал Петька.
— Ну, я на тебя надеюсь! — сказал отец.