На «яблоках» все домашние: даже и отец радуется с нами, и матушка на креслах ей запрещают нагибаться: она ходит тихо и тяжело, «вынашивает», и ее все остерегают, даже Маша: «Вам, барыня, нельзя, я вам достану яблочко». Кругом кресел все мы ее обсели: и Сонечка, и Маня, и брат Коля, и старая кривая Васса, которая живет в темненькой и не отличит яблока от соломы, и Горкин с Марьюшкой. Маша все ужасается на яблоки и вскрикивает, как будто испугалась: «Да барыня какое!..» Сонечка дает ей большое яблоко и говорит: «А ну, откуси, Маша очень ты хорошо, послушаем». Маша на яблоко смеется, закусывает крепко-звонко белыми-белыми зубами, сочными, как миндаль, и так это хорошо выходит хру-хру хру-хру, чмокается во рту, и видно, как сок по губам сочится. И все начинаем хрупать, но Маша хрупает лучше всех. Я сую ей украдкой яблоко, самое-самое большое, ищу карман. Она перехватывает мою руку и щурит глаз, хитро-умильно щурит. Так мне нравится на нее смотреть, что я сую ей украдкой другое яблоко. А на всех нас, на яблоки, на солому, на этот «сад», вытянув головку, засматривает из клетки затихший чего-то соловей может быть, хочет яблочка. И на всю эту радость нашу взирает за голубой лампадкой старинная икона Владычицы Казанской едва различимым Ликом.
На «яблоках» все домашние: даже и отец радуется с нами, и матушка на креслах ей запрещают нагибаться: она ходит тихо и тяжело, «вынашивает», и ее все остерегают, даже Маша: «Вам, барыня, нельзя, я вам достану яблочко». Кругом кресел все мы ее обсели: и Сонечка, и Маня, и брат Коля, и старая кривая Васса, которая живет в темненькой и не отличит яблока от соломы, и Горкин с Марьюшкой. Маша все ужасается на яблоки и вскрикивает, как будто испугалась: «Да барыня какое!..» Сонечка дает ей большое яблоко и говорит: «А ну, откуси, Маша очень ты хорошо, послушаем». Маша на яблоко смеется, закусывает крепко-звонко белыми-белыми зубами, сочными, как миндаль, и так это хорошо выходит хру-хру хру-хру, чмокается во рту, и видно, как сок по губам сочится. И все начинаем хрупать, но Маша хрупает лучше всех. Я сую ей украдкой яблоко, самое-самое большое, ищу карман. Она перехватывает мою руку и щурит глаз, хитро-умильно щурит. Так мне нравится на нее смотреть, что я сую ей украдкой другое яблоко. А на всех нас, на яблоки, на солому, на этот «сад», вытянув головку, засматривает из клетки затихший чего-то соловей может быть, хочет яблочка. И на всю эту радость нашу взирает за голубой лампадкой старинная икона Владычицы Казанской едва различимым Ликом.
Плотники поднимают отяжелевшие кадушки, выносят бережно. Убирают солому, подметают.
Многие дни будут ходить по дому яблочные духи. И с какой же радостью я найду закатившееся под шкаф, ставшее духовитее и слаже антоновское «счастье»!..
Вот и Покров пришел, праздник Владычицы Пречистой во всю землю Ее Покров. И теперь ничего не страшно. Все у нас запасено, зима идет, а мы ухитимся потеплей, а над нами Владычица там, высоко, за звездами.
Я просыпаюсь рано, какой-то шум?.. Будто загромыхали ванной? Маша просовывает в дверь голову, неубранную, в косах. Подбегает к моей постельке, тычется головой в подушку, кусает меня за щечку и говорит в улыбке:
Ду-сик глазастенький, разунь глазки маменька Катюшу подарила нонче ночью! Вчерась яблочко кушала, а вот и Катюша нам!..
Щекочет у моего носа кончиком косы, и весело так смеется, и все называет «ду-сик». Отмахивает розовую занавеску и вот солнце! Праздничное, Покров.
В столовой накрыто парадно к чаю. Отец парадный, надушенный, разламывает горячий калач над чаем, намазывает икрой, весело смотрит на меня.
Маленькая Катюша говорит он особенно, прищурясь, и показывает головой на спальню. Теперь, мальчонка, у нас пяток! Рад сестренке?..
Я бросаюсь к нему, охватываю его руками и слышу, как пахнет икрой чудесно, и калачом, и самоварным паром, и бульканьем, и любимыми, милыми духами флердоранжем.
Вот тебе от Катюши нашей розовая обновочка!..
И только теперь я вижу новые розовые чашки, розовый чайник с золотым носиком, розовую полоскательную чашку, розовую, в цветочках, сахарницу и все в цветочках, в бело-зеленых флердоранжах! Все такое чудесно-розовое, «Катюшино» совсем другое, что было раньше. Чашеки не простые совсем другие: уже и уже кверху. «Чтобы не расплескалось», весело говорит папашенька: Так и зови катюшки».
И вдруг, слышу: за дверью спальни такое незнакомое, смешное «уа-а у-а-а».
Новый-то соловей а? Не покупной соловей, а свой! весело говорит отец. А самое главное мамашенька здорова. Будешь молиться Катюшеньку прибавляй, сестренку.
И намазывает мне икрой калачик.
Большое солнце, распелись канарейки, и в этом трескучем ливне я различаю новую теперь, нашу, песенку «у-а-а у-а-а-а». Какой у нас свет, какая у нас радость!.. Под самый Покров Владычицы.
Разъехались плотники по домам, в деревню, зиму перебывать. И у них запасено на зиму. Ухитятся потеплее, избы закутают соломой и над ними Покров Ее, и теперь ничего не страшно. И Василь-Василич отмаялся, укатил в деревню на недельку: нельзя, Покров. Горя с народом принял: каждого тоже рассчитать, все гривеннички помнить, что забрали за полгода работы, никого чтобы не обидеть, не утеснить: ни отец этого не любит, ни Горкин. Намаялся-таки, сердешный, целую неделю с утра до ночи сидел в мастерской за столиком, ерошил свои вихры, постреливал косым глазом и бранился: «А, такие спутали вы меня!..» Народу до двухсот душ, а у него только каракульки на книжке, кружочки, елочки, хвостики как уж разбирается не понять. Всем вот давал вперед, а теперь и сам тот не разберет! Горкин морщится, Василь-Василия все тот да тот. Ну, теперь всем развяза: пришел Покров. И земле ухититься тоже надо: мороз ударит. Благослови ее, Господи, отдохнуть, лютую зиму перебыть. Покров и над нею будет.