Чертовски хреново стреляете, буркнул Мюллер. Целиться не умеете?
Это Хиршман, господин лейтенант, сообщил Штайнбреннер.
Нет, не Хиршман, сказал Гребер.
Молчать! гаркнул Мюкке. Ждите, когда вас спросят.
Он посмотрел на Мюллера. Тот был очень бледен и не шевелился. Мюкке нагнулся к остальным русским. Одному из тех, что помоложе, приставил револьвер к уху и выстрелил. Голова дернулась и опять замерла. Мюкке сунул револьвер в кобуру, посмотрел на свою руку. Достал платок, замотал место укуса.
Смажьте йодом, посоветовал Мюллер. Где санитар?
В третьем доме слева, господин лейтенант.
Ступайте туда.
Мюкке ушел. Мюллер перевел взгляд на казненных. Женщина лежала ничком, уткнувшись лицом в мокрую землю.
Положите их в могилу и закопайте, сказал он. Неизвестно почему он вдруг жутко разозлился.
2
Ночью гул на горизонте опять усилился. Небо красное, вспышки выстрелов видны отчетливее. Десять дней назад полк отвели в тыл на отдых. Но русские приближались. Фронт перемещался каждый день. Четкой линии уже не существовало. Русские наступали. Уже который месяц. А полк уже который месяц отступал.
Гребер проснулся. Прислушался к гулу, попробовал снова уснуть. Без толку. Немного погодя натянул сапоги и вышел наружу.
Ночь ясная, не холодно. Справа, из-за леса, доносились разрывы. Парашюты осветительных ракет прозрачными медузами висели в воздухе, источая свет. Еще дальше шарили по небу прожектора, выискивали самолеты. Гребер остановился, посмотрел вверх. Луны нет, зато звезд полным-полно. Он, правда, их не замечал, видел только, что ночь в самый раз для авиации.
Отличная погодка для отпускников, сказал кто-то рядом с ним. Иммерман. Он стоял в карауле. Полк находился на отдыхе, но партизаны просачивались повсюду, поэтому ночью выставляли часовых.
А ты рановато, сказал Иммерман. До смены еще полчаса. Иди лучше вздремни. Я тебя разбужу. В твоем возрасте всегда можно поспать. Сколько тебе? Двадцать три?
Да.
Ну вот.
Я не устал.
Отпускной мандраж, да? Иммерман испытующе посмотрел на Гребера. Вот ведь везуха! Отпуск!
Я пока не в отпуску. В последнюю минуту могут все отменить. Со мной бывало такое, целых три раза.
Верно, могут и отменить. Давно на очереди?
Полгода уже. Все время что-нибудь да мешало. Последний раз ранение, нетяжелое, для отправки на родину не хватило.
Н-да, осечка но ты хотя бы на очереди. А я нет. Бывший социал-демократ. Политически неблагонадежен, шанс на героизм, и всё. Пушечное мясо и удобрение для Тысячелетнего рейха.
Гребер огляделся по сторонам.
Иммерман рассмеялся:
Немецкий взгляд! Не боись, все дрыхнут. В том числе и Штайнбреннер.
Да я и не думал об этом, сердито ответил Гребер. Именно об этом он и думал.
Тем хуже. Иммерман опять засмеялся. Так засело в печенках, что уже и не замечаешь. Забавно, что в нашу героическую эпоху именно доносчики кишмя кишат, как грибы после дождя! Вообще-то наводит на некоторые мысли, а?
Гребер помедлил, но потом все же сказал:
Раз ты все так хорошо знаешь, не мешало бы тебе побольше остерегаться Штайнбреннера.
Да плевал я на Штайнбреннера. Мне он может насолить меньше, чем вам. Именно потому, что я не осторожничаю. У таких, как я, это признак честности. Будешь не в меру вилять хвостом бонзы только подозрительнее станут. Старое правило бывших соци, чтобы остаться вне подозрений. Или как?
Гребер подышал на руки.
Холодно, сказал он.
Ему не хотелось ввязываться в политический разговор. Лучше вообще ни во что не ввязываться. Он хотел получить отпуск, вот и все, и не хотел ставить его под удар. Иммерман прав: недоверие самое распространенное качество в Третьем рейхе. Почти нигде не бываешь в полной безопасности. А если ты не в безопасности, держи рот на замке.
Когда ты последний раз был дома? спросил Иммерман.
Примерно два года назад.
Н-да, чертовски давно. Вот ты удивишься!
Гребер не ответил.
Удивишься, повторил Иммерман. Сколько там всего изменилось!
Что уж там могло измениться?
Да много чего. Увидишь.
На мгновение Гребера обуял страх, резкий, как удар под дых. Знакомая штука, так бывало временами, внезапно и без особой причины. Неудивительно в мире, где уже давно нет безопасности.
Откуда ты знаешь? спросил он. Ты же не ездил в отпуск.
Не ездил. Но знаю.
Гребер встал. И зачем он только вышел? Говорить-то не хотел. Хотел побыть один. Только бы уехать отсюда! Прямо-таки навязчивая идея. Он хотел побыть один, один, хоть несколько недель, побыть в одиночестве и подумать, вот и всё. А подумать надо об очень многом. Не здесь там, на родине, в одиночестве, по ту сторону войны.
Пора сменяться, сказал он. Схожу за своим барахлом и разбужу Зауэра.
Гул в ночи продолжался. Гул и вспышки на горизонте. Гребер посмотрел туда. Русские Осенью 1941-го фюрер объявил, что им конец, и казалось, так оно и есть. Осенью 1942-го он твердил то же самое, и все еще казалось, что так оно и есть. Но грянуло необъяснимое сперва под Москвой, потом в Сталинграде. Все неожиданно застопорилось. Прямо чертовщина какая-то. У русских вдруг опять появилась артиллерия. Начался гул на горизонте, который разметал все речи фюрера и уже не прекращался, а затем погнал перед собой немецкие дивизии, погнал обратно. Они не понимали, однако внезапно поползли слухи, что целые армейские корпуса отрезаны и сдались в плен, а вскоре каждый знал, что победы обернулись бегством. Бегством, как в Африке, когда до Каира было уже рукой подать.