Было у капитана Кармайкла еще одно качество, которое делало его для меня неотразимым: он особенно выделял меня, оказывал мне исключительное внимание. Он всегда мне улыбался и, если это было возможно, заговаривал, обращаясь со мной, как с важной молодой леди, а не с маленькой девочкой, еще не покинувшей классную комнату. Поэтому, когда я смотрела сверху в холл, то всегда старалась отыскать капитана Кармайкла.
У нас с ним был секрет, в котором участвовала и мама. Секрет был связан с золотым медальоном, самым красивым украшением, которое у меня было. Нам, конечно, не разрешали носить драгоценности, и надевать этот медальон было очень смело с моей стороны. Правда, видеть его никто не мог: он всегда находился у меня под корсажем, застегнутым на все пуговицы. Но я чувствовала его прикосновение к своей коже, и это делало меня счастливой. Кроме того, меня приятно возбуждала мысль, что окружающие не подозревают о существовании медальона.
Мне его подарили, когда мы были в деревне. Наш загородный дом находился в двадцати милях от Лондона. Это было довольно внушительное строение эпохи королевы Анны, окруженное большим парком. «Здесь очень мило, — говаривал с горечью отец, — но это не Трессидор Мэнор».
Как бы то ни было, мы, дети, проводили там много времени. Нас всегда сопровождал целый сонм слуг, а также мисс Люси Белл, которую я называла матриархом детской. Мы считали ее старой, но в то время все, кому было за двадцать, казались нам древними ископаемыми. Думаю, что четыре года назад, когда она появилась у нас, ей было лет тридцать. Она очень старалась выполнять свои обязанности как следует, не только потому, что ей нужно было зарабатывать себе на хлеб, но и по другой, совершенно бескорыстной причине: я уверена, что на свой лад она нас любила.
В деревне наша детская — большая, уютная, полная света комната — находилась на верхнем этаже, откуда открывался чудесный вид на леса и поля. У нас были пони, и мы увлекались верховой ездой. Когда мы жили в Лондоне, то катались в Гайд-парке, и это было по-своему интересно из-за людей, раскланивавшихся с мамой в тех случаях, когда она ездила с нами. Но наслаждение скакать по упругому дерну было возможно только в деревне.
Приблизительно за месяц до того, как мы должны были вернуться в Лондон, в деревню неожиданно приехала мама. Ее сопровождала Эвертон с массой шляпных коробок, чемоданов и всего того, без чего мама не могла обходиться. В деревню она наезжала редко, поэтому суета охватила весь дом.
Она поднялась в классную комнату и горячо обняла нас. Мы глаз не могли оторвать от нее, потрясенные ее красотой, ароматом ее духов и элегантным нарядом: она была в легкой серой юбке и розовой блузке в сборках и рюшах.
— Дорогие мои девочки! — воскликнула она. — Как чудесно снова вас видеть! Мне хотелось побыть некоторое время одной с моими девочками.
Оливия покраснела от удовольствия. Я тоже была очень рада, но все же чуточку усомнилась в маминой искренности, недоумевая, почему мы ей так внезапно понадобились: ведь она столько раз упускала эту возможность без видимого сожаления.
Вот тогда мне впервые пришло в голову, что маму, пожалуй, еще труднее понять, чем отца. Отец был всемогущ и вездесущ; из всех знакомых нам людей он, после Бога, обладал самой большой властью, да и то разница была совсем незначительной. Мама же была дамой с секретами. Я тогда не получила еще в подарок медальона, поэтому своих секретов у меня не было, во всяком случае, важных. Однако что-то в маминых глазах навело меня на эти мысли.
Она весело смеялась вместе с нами, посмотрела наши рисунки и сочинения.
— У Оливии настоящий талант, — сообщила мисс Белл.
— Да, да. Я верю, милая моя девочка, что ты станешь великим художником!
— Ну, это вряд ли, — возразила мисс Белл.