Я не в трактир пришел, ответил бранчливо Василий. В трактире встретимся будем лаяться, кипеть до утра. Я к Петру Ильичу за советом пришел.
Он снял шапку, поскреб серые космы, потом нахлобучил шапку и сказал:
Слыхали небось? Помещик мой не вытянул, ослаб. Весь лес продал.
Да ну!
Вот тебе и ну! Ну да ну, повесь язык на сосну!
Ты чего вяжешься? обиделся слуга. А то я и ответить могу!
Жилетку ты носишь бархатную, пробормотал Василий, с кармашками. А что в них класть, неведомо. Леденцы для девиц? Или платочек засунуть и пойти форсить под окошками? Ты, выходит, блудный сын. Вот ты кто!
Да ну!
Вот тебе и ну! Ну да ну, повесь язык на сосну!
Ты чего вяжешься? обиделся слуга. А то я и ответить могу!
Жилетку ты носишь бархатную, пробормотал Василий, с кармашками. А что в них класть, неведомо. Леденцы для девиц? Или платочек засунуть и пойти форсить под окошками? Ты, выходит, блудный сын. Вот ты кто!
Феня фыркнула. Слуга молчал, но смотрел на Василия презрительно.
То-то! сказал Василий. Понимать надо, где правда, а где беззаконие. Лес помещик профукал. А толку что? С долгами расплатиться не хватит.
Кому продал?
Харьковскому купцу Трощенке. Принесла его сюда, за тыщи верст*, нелегкая из Харькова!.. Слыхал про такого?
Купцов много, уклончиво ответил слуга. Ежели бы еще он был московский да первой гильдии
Повидал я купцов на своем веку каких хошь гильдий. Таких видал обормотов, что спаси господи! А этот с виду приличный господин. В золотых очках, и бородка седенькая, гребешочком расчесанная. Чистая бородка. Отставной штабс-капитан. А не похоже. Вроде как церковный староста. В чесучовом пиджаке ходит. А в глаза, брат, не гляди там пусто. Как в могиле. Приехал с ним приказчик, все хвалится: «Мой, говорит, волкодав леса свел по всей Харьковской и Курской губерниям. Сплошной рубкой. Он, говорит, к лесу злой на семена ничего не оставит. На лесах большие капиталы нажил». Думали, конечно, что врет приказчик. Они при денежных людях угождают; им соврать или человека разуть-раздеть пустое дело. А вышло на поверку, что не брешет приказчик. Купил Трощенко лес, рубаху еще не сменил, а пригнал уже лесорубов и пильщиков. С завтрашнего дня лес начнут валить. Всё, говорят, велел пустить под топор, до последней осины. Так-то!
Серьезный мужчина, заметил слуга.
Хо-озяин! злобно выкрикнул Василий. Шея у него из одних мослаков, у анафемы!
А тебе что? Твоя какая беда? Что велят, то и делай. Только поспевай шапку скидать.
Служишь ты у хорошего господина, раздумчиво сказал Василий, а душа у тебя как гнилой орех. Щелкнешь а в нем заместо ядра белый червь. Был бы я твоим барином, обязательно бы тебя выгнал. Взашей! Как язык поворачивается такое спрашивать мне-то что! Да я со своих двадцати годов к этому лесу приставлен. Я его растил, нянчил. Как баба ребят не растит.
Вона! насмешливо отозвался слуга.
«Вона»! передразнил его Василий. А теперь что? Разбой! Да я еще должен дерева́ к смерти метить. Нет, брат, совесть у меня не бумажная. Меня не купишь. Теперь одна путь жаловаться.
Кому? спросил слуга и пустил из ноздрей табачный дым. Царю Гороху?
Как кому? Губернатору. Земству*. А не поможет в суд! Дойти до Сената*.
Будет Сенат с таким делом вожжаться!
А не будет так до царя-императора!
Ну а как царь не поможет?
Тогда всем миром стать и стоять. Стенкой. Не допустим, мол, разбоя! Уходи, откуда пришел!
Мечты!.. вздохнул слуга и затоптал папиросу. С такими словами ты лучше к Петру Ильичу не приступай.
Это мы еще поглядим!
Ну и сиди, дожидайся! рассердился слуга. Только имей в виду, что ежели он заиграется, так до ночи не выйдет.
Небось выйдет! Ты меня не пугай. Я, брат, не из робких.
Слуга взял у Фени махотку с земляникой и ушел в дом. Феня еще долго сидела пригорюнившись, смотрела перед собой удивленными глазами. Потом тихонько встала и, оглядываясь, пошла прочь по дороге. А Василий палил цигарки, скреб грудь, ждал. Солнце уже перевалило к вечеру, от сосен пошли длинные тени, а музыка не затихала.
«Колдует! подумал Василий, поднял голову, прислушался. Господи, да ведь это как бы знакомое! Неужто наше, деревенское? «Среди долины ровныя»*! Нет, не то. А схоже! Или то пастухи заиграли в лугах, скликая к вечеру стадо? Или то соловьи ударили сразу, будто сговорились, по окрестным кустам? Эх, старость! А душа, видно, не сдается. Душа помнит молодость. С молодостью человеку расставаться куда как жаль. Не с руки расставаться!»
Когда в окнах заполыхал багровый закатный огонь, музыка наконец оборвалась. Несколько минут было тихо. Потом скрипнула дверь. Чайковский вышел на крыльцо, достал из кожаного портсигара папиросу. Он был бледен, руки у него дрожали.
Василий поднялся, шагнул к Чайковскому, стал на колени, стащил с головы выгоревший картуз, всхлипнул.
Ты что? быстро спросил Чайковский и схватил Василия за плечо. Встань! Что с тобой, Василий?
Спаси! прохрипел Василий и начал через силу подниматься, опираясь рукой о ступеньку. Мочи моей нету! Криком бы кричал, да никто не отзовется. Помоги, Петр Ильич, не дай случиться палачеству!