Парадигма порождает протест. Армия призраков давно уже выстроилась по сю сторону баррикад. Тех, что говорят вразнобой, будто из печальных могил, заглушая наше звенящее молчание. Ведь о Бахе и Рахманинове все так Полифонична сама душа, где один из голосов возможно говорит нам правду.
Примечание:
К. С. Фарай поэт, литератор. Живёт в Москве.
Берега
Евгений Витковский
Стихотворения
Род. в Москве в 1950 г. Потомок обрусевших немцев, владевших в Москве картонажной фабрикой. Учился в 19671971 гг. на искусствоведческом отделении в МГУ, который покинул, по его же словам, от отвращения. Все последующие годы профессиональный литератор (поэт-переводчик и редактор). Переводил Рембо, Валери, Китса, Рильке, Камоэнса. Пессоа и др. Составитель антологий «Семь веков французской поэзии и семь веков английской поэзии» (1999 и 2007). 35 лет работал над переводами стихотворений Теодора Крамера, собранных в итоге в книгу Т. Крамер, «Зеленый дом», М. 2012. Михаил Гаспаров в 1990 г. на вопрос «Кого считаете самыми талантливыми отечественными переводчиками?» ответил: «Среди младших: в стихах Е. Витковского, в прозе Е. Костюкович». Избранные переводы Витковского изданы двухтомным собранием «Вечный слушатель». Витковским опубликовано три фантастических романа. Как оригинальный поэт Витковский до последнего времени не давал о себе знать, но в 2016 г. вышла его книга «Сад Эрмитаж» (М., «Престиж Бук»). Ни к какой поэтической школе Витковский себя не причисляет и наотрез отказывается считать себя традиционалистом.
Иоанн Безземельный входит в Россию. Первый оммаж Ивану Голлю
Смиренно вверившись немилосердью Божью,
забыв, где параллель, а где меридиан,
в степи оголодав, идет по бездорожью
в бор обезлесевший царевич Иоанн.
Здесь небеса пусты, здесь пасмурно и сиро,
у воздуха с водой, да и с землей разброд.
Жаль, масло кончилось, и нет ни крошки сыра.
Царевич грустно ест без хлеба бутерброд.
Коль скоро цели нет не может быть азарта,
Коль все разрешено не отменить запрет.
А двести лет назад составленная карта
расскажет лишь о том чего сегодня нет.
О странная страна, ты смотришься угрюмо:
Орел, где нет орлов, Бобров, где нет бобров,
Калач без калача с Изюмом без изюма,
Ершов, что без ершей, Ковров, что без ковров.
Одно отсутствие царит по всей округе,
сплошная видимость, встречаешь без конца
без щуки Щукино, Калугу без калуги,
Судак без судака, Елец, что без ельца.
И город Ракобор, легко сборовший рака,
и Губино, село, стоящее без губ,
и древний Рыбинск, тот, где за рыбешку драка,
и дуба давший град, старинный Стародуб.
Без каши в Кашине тоска неисцелима,
без гуся в праздники грустит Хрустальный Гусь,
Воронеж без ворон, Налимск, что без налима:
Русь безначальная, таинственная Русь.
Разбились времена, и не собрать осколки,
и вечно большинство в полнейшем меньшинстве,
и грезит о своем давно сбежавшем волке
царевич без царя в усталой голове.
Нигде не зазвучит беззвучная музыка,
бесплотное зерно не переполнит кадь,
и сотня языков глаголет безъязыко
что ничего тут нет, и нечего искать.
У края бедного кто знает кем отъяты
освобожденные для пустошей места,
исчезли даже те святые пустосвяты,
которых и влекла святая пустота.
Приостановлен рост березок малорослых,
осины чахлые закутаны во тьму.
видать, ушел народ на бесконечный послух
и некого спросить куда и почему.
И странно только то, что здесь ничто не странно,
что если волка нет, то ни к чему овца,
и некому венчать на царство Иоанна,
затем, что царства нет, а значит, и венца.
Фигуры смазаны, и позабыты лица,
осыпались холмы и выровнялся лог,
и все окончено, лишь бесконечно длится.
неслышный прошлого с грядущим диалог.
Сороковины. тропарь Иоанна Воина
Сороковины. тропарь Иоанна Воина
Под Малой Бронной, то ли под Большой,
в неисследимой части подземелья,
в идиллии спокойствует душой
москвич до своего шестинеделья.
Тут просто так не вытолкнут во мглу,
тут половой умеет расстараться:
он пригласит к особому столу
рогожского купца-старообрядца.
В Лаврушинском, в старинных Кадашах,
ни рюмки, ни чернушки не понюхав,
уставший размышлять о барышах,
сидит чаеторговец Остроухов.
У Пушечной, в Звонарской слободе
свои сороковины отмечая,
Василий Абрикосов при звезде
сидит у девяностой пары чая.
От Божедомки в десяти шагах
сидит какой-то прапорщик казачий,
и ясно, он совсем не при деньгах,
но тут отпустят в долг и без отдачи.
В подвале, что устроил Поляков,
порой, а по субботам постоянно,
не менее как десять стариков
торжественно творят обряд миньяна.
А в кабинете где-то под Щипком,
там, где совсем иная катакомба,
у стойки над французским коньяком,
на морду точный лейтенант Коломбо.
Понятно, каждый хочет неспроста
перед путем последним глянуть в кружку:
загробный мир Кузнецкого моста
обжорствует на полную катушку.
А если кто-то вовсе на бобах
так отведут, душевно погуторив,
под Горлов, где такой Ауэрбах
что окосел бы Аполлон Григорьев.
Минуту света, провожая в путь,
скорбящим дарит византийский воин
чтоб было что еще припомянуть
тем, кто о чем-то вспоминать достоин.
Здесь и князей великих, и сирот,
архонтов разогнав по караулкам,
любовно провожают до ворот
устроенных под Мертвым переулком.