Иногда заходила в детскую. Вести себя с Мусей не умела. Интересов её не понимала. Улыбалась. Слова говорила правильные. Но дочь куда охотней льнула к папе. Казалось даже считает его спасением от мамы. А маму рассматривает положенной необходимостью, которой не избегнуть ни единому человеку, будь этому человеку всего лишь год.
Вот сегодня этот самый год Марии Паниной и праздновали. С размахом. Который хочет и может себе позволить небедный мужчина, ставший весьма немолодым уже отцом долгожданной дочери от всю жизнь боготворимой женщины.
Всё! Пошли!
Аркаша! Но я прямо слышу их мысли! «Как такая красивая женщина могла настолько опуститься, так разожраться?!». Мне стыдно.
Прекрасно! Уже какое-то чувство. Стыд начало всех начал.
И ещё злоба. Я испытываю приливы злобы. От их радости, что я так так выгляжу.
Злоба это вообще живительный коктейль. Что правда, злобу свою ты варишь сама. Никто из тех, кто любит, не испытывает радости, глядя нынче на тебя.
Вот именно!
Я знаю, что ты готова заниматься софистикой и риторикой ещё несколько часов кряду, лишь бы не идти к гостям. Но мы сейчас встанем. Ты пойдёшь к шкафу. И сменишь свой бесформенный балахон на более парадный бесформенный балахон. Я отвернусь.
Ага! Отвернусь Кто бы и когда раньше отворачивался, когда Танька Мальцева переодевается!
Хорошо. Я буду смотреть. После тридцати лет в акушерстве ты вряд ли меня поразишь необъятностью форм. Ну сколько сейчас в тебе кил? Семьдесят?
Татьяна Георгиевна уже подошла к шкафу.
Семьдесят пять. Только никому не говори. Даже Панину. Особенно Панину! И отвернись!
Тебя не поймёшь! Так мне смотреть или отвернуться?
Отвернись, но подглядывай. Что я тебя учу хорошим мужским манерам, как какого-то интерна
Мальцева осеклась.
Аркадий Петрович, его-то хоть там нет?
С какого перепугу?! Сборище старое и статусное. Молодым врачам на дне рождения дочери замминистра не место. Никаким боком. Всё, хорош резину тянуть!
Хорошо. Я буду смотреть. После тридцати лет в акушерстве ты вряд ли меня поразишь необъятностью форм. Ну сколько сейчас в тебе кил? Семьдесят?
Татьяна Георгиевна уже подошла к шкафу.
Семьдесят пять. Только никому не говори. Даже Панину. Особенно Панину! И отвернись!
Тебя не поймёшь! Так мне смотреть или отвернуться?
Отвернись, но подглядывай. Что я тебя учу хорошим мужским манерам, как какого-то интерна
Мальцева осеклась.
Аркадий Петрович, его-то хоть там нет?
С какого перепугу?! Сборище старое и статусное. Молодым врачам на дне рождения дочери замминистра не место. Никаким боком. Всё, хорош резину тянуть!
Находись сторонний наблюдатель в подвале с друзьями, он бы и не понял, что там, наверху, наступает планетарный праздник. Важно ли для Планеты рождение Нового года или нового человека? Замечает ли сам человек рождённый в глубинах его новый эритроцит или отживший год эпителий? Что мы для тела Планеты? Важны? Не важны? Мы не замечаем рождённую или умершую отдельную клетку, но каждая клетка важна для нас. Люди мечтают о бессмертии, а оно уже существует. Точнее тихо сосуществует рядом с шумными смертными людьми. Клетка бессмертна. Размножение секрет бессмертия клеток. Что есть Муся, как не слияние клеток Мальцевой и Панина? Они умрут но их клетки будут жить. Встречая клетки других. И, значит, ни они, ни другие не умрут. Но как же тогда, что же тогда
Тань! Ты что на старости лет взялась читать всю эту муть?! Пока Мальцева переодевалась, Святогорский стоял у книжной полки, выудив что-то из завалов и держа несколько брезгливо, чуть не двумя пальцами. «Переселение душ: мифы и реальность». Вслух прочитал он. Этой хренью на дешёвой бумаге, копеечным архаичным методом высокой печати, развлекают себя разве одинокие старые девы, проехавшие в подростковом возрасте остановку «Кастанеда». Но ты! Ты! Интеллектуальная аристократка и успешная баба! Я могу простить человеку попытку всё завершить одним махом. Но ты не успела потерять столько крови, чтобы необратимо отупеть!
Двумя.
Уже переодевшаяся Мальцева рассматривала своё отражение в небольшом зеркале на стенке шкафа. Делая «приветливое лицо», «радостную улыбку» и прочую мимическую тренировку на тему «изображаем гостеприимство».
Что двумя? Святогорский зашвырнул книжонку в мусорную корзину. О! Попал!
Двумя махами. По правому запястью. И по левому. Только не поперёк, как дилетанты. А вдоль.
Она подошла к корзине, вынула брошюрку, отряхнула её от пепла, и положила на стол. Без комментариев. Которых явно ожидал пристально уставившийся на неё старый товарищ.
Ок. Не пристаю. В тебе уже проснулся милый профессиональный юморок на суицидальные темы. Можно считать положительным прогностическим признаком. Не всё сразу.
Так что у нас там наверху?
Тридцать первое декабря, моя дорогая. Тебя угораздило сделать дочери большой подарок или подложить свинью, как посмотреть. Родить её аккурат в тот день, когда все люди земли, как умалишённые, двадцать четыре часа подряд с трепетом ждут нового счастья. Но не все дожидаются даже нового года.
Дом действительно был украшен. В отличие от её подвала. Нет, никаких, что называется, Vegas trees. No Vegas in this house. Панин всё обустроил с большим вкусом. Никаких безобразных «дождиков», дешёвых блёсток. Никакого громадья разнокалиберных ёлочных украшений в немыслимых количествах. Хотя, возможно, именно этого и не хватало. Цыганщины, ярмарки. Всё было настолько безупречно стильно, что хотелось китча. Вроде той неваляшки, производства Тамбовского порохового завода, что всё ещё жила у неё в кабинете Чёрт! Не в её кабинете. В кабинете Родина. В рабочем кабинете, как бы временно занимаемом Сергеем Станиславовичем. Ну да ладно. Семён не лезет к ней. И она не будет ему портить праздник.