— Как погибли?!
— Очень просто, — отвечал Ингольф так спокойно, как если бы он сидел где-нибудь в безопасном месте на твердой земле и потягивал из стакана норвежский эль.
— Я все средства, все маневры перепробовал. Скоро, пожалуй, придется рубить мачты.
— Как же быть?
— Никак. Разве с такой бурей можно бороться? Через полчаса, если так будет продолжаться, пиши пропало.
— Послушай, ведь ты такой опытный… Неужели ты не можешь придумать?
— То есть это что же придумать? Средство идти против ветра, когда он вместе с течением несет тебя к берегу?.. Нет, братец, тут никакая опытность не поможет.
— Стало быть, мы, по-твоему, бесповоротно осуждены?
— Да, если в течение получаса ничего не случится.
— Значит, ты надеешься только на чудо?
— Чудо тут ни при чем. Нас губит не чудо, а буря, и спасти нас может самая естественная перемена ветра, помимо всяких чудес. Нужно только, чтобы эта перемена наступила в известный срок.
— Неужели ты будешь спокойно ждать?..
— Да ведь больше нечего и делать.
— Меня бесит твое спокойствие, Ингольф.
— А твое беснование меня только смешит, — возразил Ингольф с беззвучным смехом, которым он имел обыкновение смеяться.
— И вот результат экспедиции, которая должна была принести нам тридцать миллионов!.. Быть может, даже больше — несметное богатство!.. Гибель — и когда же! Почти у самой пристани!
Над помолчал, потом продолжал, понизив голос и грозно хмурясь:
— И даже это бы ничего. Бог с ним, с золотом, с богатством!.. Но ждать этой минуты двадцать лет — и вдруг умереть, когда желанная месть так близка, так возможна!.. Вот что ужасно.
— А мне, напротив, это даже приятно, — возразил Ингольф. — Смерть на виселице или во время погони за каким-нибудь купеческим корабликом во всяком случае менее почетна, чем гибель в борьбе за тридцать миллионов. Такая гибель вполне достойна пирата Ингольфа Проклятого, не говоря уже о том, что свою долю из тридцати миллионов я бросаю не в Каттегат.
Флибустьер засмеялся собственной остроте, заключавшейся в непереводимой игре слов. Известно, что Каттегатом называется рукав, соединяющий Северное море с Балтийским. По-шведски это название значит кошачья нора.
— Стало быть, ты еще надеешься? — спросил Надод, цепляясь за каждую соломинку.
— Говорят же тебе, ветер капризен, как женщина, и может перемениться с минуты на минуту. Да и вообще в море никогда нельзя знать, что через минуту последует. Достаточно, например, пойти дождю из этих больших туч вон там на западе, чтобы море успокоилось до некоторой степени.
— Есть ли надежда, что это случится, прежде чем наступит роковой момент?
— Трудно сказать. Очень может быть, что закат солнца, охладив атмосферу, вызовет из облаков дождь; но когда это случится — через пять минут или через час? Вот чего не угадает даже самый опытный моряк.
Между тем буря усиливалась. Шквалы налетали такие, что «Ральф» — так назывался бриг — почти совсем ложился штирбортом на воду. Самый опытный мореплаватель — и тот безошибочно решил бы, что надежды на спасение нет.
Чтобы лучше видеть происходящее на море, Надод откинул с головы капюшон. Наружность у этого человека была самая отталкивающая. Сложения он был атлетического, широкоплечий, с бычьей шеей, на которой сидела безобразная голова, слишком громадная по своей величине даже для такого большого тела. Все лицо его почти сплошь покрывала жесткая, как кабанья, щетина, красно-рыжая борода соединялась с волосами того же оттенка, закрывавшими лоб по самые брови и падавшими сзади на плечи, словно львиная грива.