Это был какой-то неровный стык.
Это был какой-то дуги изгиб.
Свет погас в вагоне и я постиг
свет опять зажёгся что я погиб.
Я погибель в щеку поцеловал,
я хотел и в губы, но свет зажгли,
как пересчитали по головам
и одну пропащую не нашли.
И меня носило, что твой листок,
насыпало полные горсти лет,
я бросал картинно лета в поток,
как окурки фирменных сигарет.
Я не знал всей правды, сто тысяч правд
я слыхал, но что им до правды всей
И не видел Бога. Как космонавт.
Только говорил с Ним. Как Моисей.
Нет на белом свете букета роз
ничего прекрасней и нет пошлей.
По другим подсчётам родных берёз
и сиротской влаги в глазах полей.
«Ты содержишь градус, но ты духи»
утирает Правда рабочий рот.
«Если пригодились твои стихи,
не жалей, что как-то наоборот»
Пойдём дорогою короткой,
я знаю тут короткий путь,
за хлебом, куревом, за водкой.
За киселём. За чем-нибудь.
Пойдём расскажем по дороге
друг другу жизнь свою: когда
о светлых ангелах подмоги,
а то о демонах стыда.
На карнавале окарина
поёт и гибнет, ча-ча-ча,
не за понюшку кокаина
и не за чарку первача.
Поёт прикованная цепью
к легкозаносчивой мечте,
горит расширенною степью
в широкосуженном зрачке.
Пойдём, нас не было в природе.
Какой по счёту на дворе
больного Ленина Володи
сон в лабрадоровом ларе?
Темна во омуте водица,
на Красной площади стена
земля, по логике сновидца,
и вся от времени темна.
Пойдём дорогою короткой
за угасающим лучом,
интеллигентскою походкой
матросов конных развлечём.
Открывались окошечки касс,
и вагонная лязгала цепь,
чёрный дизель, угрюмый Донбасс,
неужели донецкая степь?
С прибалтийским акцентом спою,
что туманы идут чередой,
как, судьбу проклиная свою,
через рощи литвин молодой.
Защищён зверобоем курган,
но не волк я по крови, а скиф,
и нехай меня бьёт по ногам,
а не в голову, как городских.
Под курганом, донецкая степь,
спит рабоче-крестьянская власть,
как и белогвардейская цепь.
И нехай они выспятся всласть.
Азиатское семя дурман
на степных огородах взошло,
встал, как вкопанный, чёрный туман,
а зелёный идёт хорошо.
«Ты давай на меня не фискаль,
говорит безработная степь,
отливающий пули москаль,
ты кончай вхолостую свистеть.
Ты бери мою лучшую дочь
и в приданое весь урожай
и на свадебном дизеле в ночь,
как хохол на тюках, уезжай».
Ну какая вам разница, как я живу?
Ну, допустим, я сплю,
а когда просыпаюсь, то сплю наяву
и курю коноплю.
Я из тайны растительной сонным шмелём
вдохновенье сосу.
А ещё я в пчелу трудовую влюблён,
деловую осу.
Отяжелевшая к вечеру чашка
сахар, заварка
долго на стол опускается, тяжко,
шатко и валко.
По не совсем характерной детали
автопортрета
можно судить, как смертельно устали
руки поэта.
Дай поцелую, дай руки дотронусь
через века.
Невероятно важная подробность
твоя рука.
У выпускницы ямочки играют,
и желваки
по скулам, как лады, перебирают
выпускники.
Ты смелая была и не ломака.
Через века
мне ножницы, и камень, и бумага
твоя рука.
Возьми меня руками голыми,
ногами голыми обвей.
Я так измучился с глаголами
и речью правильной твоей.
Я так хочу забыть грамматику,
хочу с луной сравнить тебя.
Той, что даёт, любя, лунатику
и оборотню, не любя.
Я не обижен не знаю как вы
я не обманут ничем
в первую очередь видом москвы
с ленинских гор на эдем
всё любовался бы с ленинских гор
всё бы прихлёбывал я
в знак уважения тёплый кагор
к церкви крестившей меня
слышу у павла звонят и петра
даже сквозь снобский прищур
вижу на тополь склонилась ветла
даже уже чересчур
здесь родилась моя мама затем
чтобы влюбиться в отца
чтобы нерусскому слову эдем
здесь обрусеть до конца
чтобы дитя их могло говорить
это дитя это я
чтобы москвы не могли покорить
чёрные наши друзья
Феликс Чечик
Феликс Чечик
ПОЙДИ ПОПРОБУЙ ОБЪЯСНИ
А.Ф.За то, что пил не только квас,
спровадили его,
как Лермонтова на Кавказ,
в бескрайнее ЗабВО.
Теперь, ты хоть залейся пей
во сне и наяву:
вино тоски, абсент степей
и неба синеву.
В Ярославле, в Казани,
под любимый мотив,
мне меня рассказали,
мне меня объяснив.
Об отце и о маме,
о любви, о стране,
но своими словами,
что молчали во мне.
есть в небрежности
рифм не всегда иногда
глубина и безбрежность
реки где вода
по весне в половодье
не знает границ
заполняя просодию
молчанием птиц
Пойди попробуй объясни:
и свет и рот забитый глиной,
где путь от счастья до блесны
до бесконечности недлинный,
как загулявшего отчет
на утро старика старухе.
И забываешь про крючок
и рыбаку целуешь руки.
Сколько выпито выпито сколько,
и посуды разбитой не счесть.
А душа, как надменная полька,
потерявшая гордость и честь.
Шутим дёшево, тухло и плоско,
крутим жизни немое кино,
иногда бормоча: Jeszcze Polska
nie zginęła Zginęła давно.
Живя в провинции, о море
и не мечтаешь; «Уралмаш»
символизирует не горе,
а энтропии антураж
на фоне закопченой выси
в потустороннем декабре,
где и не думать о Денисе
как будто думать о себе.
Представь, что это мы,
но тридцать лет тому
назад, среди зимы,
идущие сквозь тьму
любви, разлуки, лет,
и освещает путь
непрожитого свет,
который не вернуть.