Чикчирик, клекклек! Ах, какие же тут разные жильцы имеются: на любую доброту!
Ррр, гав!
Встопорщились мохнатые уши. Выглянули из будки проснувшиеся по очереди Бублик и Балбес, пораззявили пасти, встряхнулись, лениво повиляли хвостами. Сделали по паре шагов. Понюхали дно плошки с ледяными остатками борща, помацали носами смерзшиеся в нем крестнакрест кости, попробовали на зуб: не «прокотит». Глянули на шумное птичье торжище2. Опять лаконично: Гав, гав. И снова забились внутрь, грея друг друга вздрагивающими телами: «И то и то не еда. Одно название».
Зябко и некрасиво кругом.
Зябко и некрасиво кругом.
Неприветливо осенью детское учебное заведение. Зол на опаздывающих молокососов красноносый сторож.
Никто не помогает в ускорении передвижения джорским ученикам, засунутым на предместные кулички.
«И нет у Шекспира ни дрожек, ни конки,
прям, ять, как у вас, в перемаранной Джорке».
Вильям IIIй.
(Четвертое Путешествие Шекспира в Сибирь)Тем не менее опоздания и следующее за ним доблестное стучание в классную дверь учителями народной гимназии не приветствуются. Лучше пересидеть на ступенях весь детский академический час, копаясь в ноздрях и ища в них изумруды.
Славнее переболтать с дядей Проклом о несправедливостя и новостях в человечестве, чем норовить ворваться бандитом на урок, скользнуть в парту, чтобы согреть свою задницу соседской.
Что сказали, какую букву терзают? А, знаю. Ну и знай себе. Зря пришел. Так иди назад. А я Фенимора вчера Нишкни, не мешай.
Полиевктов!
Попался. Воробьи нагадали.
Я!
Ты не в армии. Повторяй: «Аарбуз, бэбрюква, вэвишня»
Повторил.
Только отвернулся учитель, скороговоркой для задней парты: «А я вишен летом целую тарелку»
Полиевктов! Дальше.
Гэгруша и тихо: «Висит груша, нельзя скушать»
Отвали!
А я брюквы
Полиевктов! Не отвлекайтесь.
Дэ дыня, е ель а я вчера Матроску каак
Михало! Тьфу, Полиевктов! Продолжайте алфавит.
Жэжуравлина, зэземляника
Сядь пока, балбес.
Фу, жуть.
Ай!
В чем дело?
Кнопка.
Бэмс, бэмс! соседу по башке.
Могли бы французский учить! Михейша давно уже читает газеты и слегка брешет пофранцузски. Ему эта русская азбука с начала нуля не интересна. Ему бы сразу в четвертый класс!
На каждую третью задержку пишется письменный выговор. А тихое проскальзывание имеет хоть масенький, но все равно шанс остаться не отмеченным в журнале.
Михейша живет неподалеку от школы: всегото в пятидесяти узких дворах каждый по пятнадцать шагов или по десять прыжков вдоль ограды: всего четыреста простых сажен. Но это ему не помогает, а, напротив, расслабляет.
По причине регулярных и весьма им обоснованных «задержек» он выучил долгую жизнь Прокла наизусть и в мельчайших деталях.
Сегодня Прокл неразговорчив, и на михейшино «здрасьте, дядя Прокл», буркнул только «здрась», а имя михейшино напрочь забылось. А Михейша, между прочим, внук директора.
***
Бессменный школьный староста, охранник и подметальщик двора Прокл Аверкин «глаза залил» на сорока днях почившей супруги.
Помогали заливать и усиливать боль утраты смурые и не особо разговорчивые, нищие, шустрые, вороватые, нигде не прописанные, беззубые, вонючие друзьястервятники из Надармовщинскинской провинции, кантон Закисловка На халяву чего б не побрехать, а чего б не познакомиться, что ж не посочувствовать, не поскулить с очередным вновь образовавшимся вдовцом! Чего б не нагадать ему такой силы квёлости в одиночестве, которую реально снять можно только такой же мощи градусом! Не просыхает Прокл с того тягостного момента уж с неделю.
Не понимает Прокл причины образовавшегося вокруг него кружка сочувственников, не видит результатов лечения. Башку крутит по утрам. Не помогает ни рассол, ни отвар из репы с крапивой от алкогольной лихорадки, ни церемониальная завивка двух ранее бодро торчащих из под носа пучков соломы и поникших теперь безвольно, будто выстиранные, но так и ненадеванные супругой новые чулки, ровно в день утраты во вторник двадцать третьего сентября.
Голова с самой зари просит свежего, ледяной ломоты пузыря.
Плетутся ноги в обратную от школы сторону.
Словно забыв давний уговор, припасенный на черный день последний целковый сегодняшним утром щекотнул Прокла через штаны, и вежливо напросился вспомнить о нем.
И будто бы как само собой разумеющееся, уже через минуту означенный целковый канул в лету.
А «лета» эта, не имеющая ни рода, ни склонения, еще более подразумевает неминучесть судьбы, от которой не скрыться хоть застарайся, ловко схоронила себя в кассовом ящике трактира «Кути».
Трактир назван так по ласковой форме от имени супружницы хозяина Якутеринии, в быту Кутьки, и, только добираясь до нежной постельки, становящейся уже милой Кути.
Трактир назван так по ласковой форме от имени супружницы хозяина Якутеринии, в быту Кутьки, и, только добираясь до нежной постельки, становящейся уже милой Кути.
Юморист (кажется, это был Яр Огорошков вечный студент из Питера) дописал в вывеске фосфорной краской всего два слова: «по пути».
Так что днем трактир был просто «Кути», а ночью становился еще и «Кути по пути». В скверном, насмешливом народце заведеньице зовут незатейливо, но в самую точку: «Прокутилка!»