Впрочем, это было естественно, – его стране, которая сражалась за свое существование, моряки были нужны как воздух, и флот был готов делать их из любого материала, который удавалось заполучить.
– Маккул дезертировал однажды темной ночью, когда мы заштилели у побережья Пенмарка, – объяснил Робертс. Спустился через нижний пушечный порт и прихватил с собой решетчатую крышку от люка, чтобы не утонуть. Мы уже думали, что Маккул пропал, когда из Франции пришли известия, что он в Париже и вновь принялся за старое. Он сам разболтал о своих подвигах, – так мы узнали его настоящее имя, ведь он завербовался он под фамилией О’Шонесси.
– На Тони Вольфе тоже был французский мундир, – припомнил Смит: – и его повесили бы, если бы он сам не перерезал себе глотку.
– Если речь идет о дезертире, то французский мундир только отягчает вину, – пояснил Робертс.
Теперь Хорнблауэру было о чем подумать. Во-первых, это была тошнотворная мысль о казни, которая свершится утром. Затем был чертов ирландский вопрос, который, по мере того, как Хорнблаур размышлял, становился для него все более и более запутанным. Если рассматривать только голые факты, то никакого вопроса и быть не могло. В сложившейся обстановке Ирландия могла выбирать только между господством Англии или господством Франции – другой альтернативы в мире, охваченном войной, у нее просто не существовало. Казалось невероятным, чтобы кто-либо – за исключением крупных землевладельцев и ограниченных в правах католиков, – кто захотел бы по доброй воле променять английское покровительство на господство жадной, жестокой и продажной Французской Республики.
Рисковать своей жизнью ради этого обмена – вот что представлялось Хорнблауэру наименее логичным, но логика, – с горечью подумал он, – не имеет ничего общего с патриотизмом, а голые факты – наименее значимые, если речь идет о судьбе целого народа. Кстати, английские методы решения ирландского вопроса также не выдерживают никакой критики. Вне сомнения, для ирландцев Тони Вольф, Фитцджеральд и теперь Барри Маккул представляются настоящими героями-мучениками, а ведь ничто так не вдохновляет мятежников, как пара-тройка мучеников, павших в борьбе за святое дело. Казнь Маккула только подольет масла в огонь, который англичане тщетно пытаются погасить. Два народа, движимые сильнейшими чувствами – самосохранения и патриотизма – сошлись в смертельной схватке, конца которой не предвидится еще много лет.
В кают-компанию вошел Бакленд, первый лейтенант «Славы». У него был крайне озабоченный вид – как это свойственно всем первым лейтенантам, на плечах которых лежит груз ответственности за все, что происходит на линейном корабле. Он окинул взглядом собравшуюся компанию и все присутствующие, почувствовав, что кое-кому вскоре предстоит выполнять крайне неприятное поручение, потупились, избегая встречаться с этим взглядом. Однако неизбежное свершилось – с губ Бакленда сорвалось имя самого младшего из офицеров:
– Мистер Хорнблауэр!
– Сэр! – ответил Хорнблауэр, прилагая все силы, чтобы безнадежность не слишком явственно звучала в его голосе.
– Я собираюсь назначить вас ответственным за пленного.
– Сэр? – снова произнес Хорнблауэр, теперь уже с вопросительной интонацией.
– Харт будет давать показания перед трибуналом, – пояснил Бакленд – удивительно, что он вообще снизошел до пояснений, – а наш начальник корабельной полиции, как вы знаете – полный дурак. Я же хочу, чтобы Маккул предстал перед судом живым и здоровым и я намерен, чтобы таким же он оставался и… некоторое время после заседания трибунала. Я повторяю собственные слова нашего капитана, мистер Хорнблауэр.
– Есть, сэр! – ответил Хорнблауэр, ведь ничего другого он и не мог ответить.
– Смотрите, чтобы Маккул не выкинул шуточки на манер Тони Вольфа, – посоветовал Смит.