- Перепечатайте и можете отправляться на комиссию.
Вероятно, для нее он тоже являлся кем-то из тех, от кого многое зависело в ее юной жизни, потому что несколько раз с подчеркнутым чувством она произнесла слово "спасибо". При этом в глазах ее попеременно мелькали глуповатая приниженность, неуверенность в себе и безыскусная попытка изобразить женское особое многоточие. Когда она вышла из кабинета, Евгений Захарович облегченно вздохнул. Пожалуй, сегодня чудо-проспект подождет. Слишком уж много галиматьи для одного дня! С наслаждением он похрустел кистями, не вставая, погнулся вправо и влево. Уймища пространнейших страниц с вереницей авторов на обложке лежала на дальнем крае стола, и он молча порадовался этой ее отдаленности, пусть временной, пусть условной. Глаза скользнули выше, к надписи на стене, сработанной обыкновенной шариковой ручкой: "Что тебе необходимо для того, чтобы быть добрым?.. Хотеть быть добрым..." По всей видимости, хозяин кабинета пытался стирать надпись ластиком, но терпения хватило лишь на нижнюю подпись, где ранее значилось: "Сенека Маркус Аннус". Бунтари водились и в институте. Но действовали они по-хулигански. Как партизаны.
Покинув кабинет, первым делом Евгений захарович прошел в курилку и, привычно стрельнув папироску, пристроился на подоконнике. Народу как всегда хватало, говорили густо и рассыпчато.
- ...значит, ноготком ей по шарабану - раз! Селедке, значит. Что, мол, будем и дальше глазки строить?
- Ха, ха!..
- ...и тоже ничего. Крепкий такой парнишка. Вроде Стивенсона. Врежет, будь здоров! Наверняка на тренажерах качается. Боксеры такими не бывают...
Из никотинного облака выплыл лаборант-очкарик, костлявый, с отрешенным лицом гения. Кому-то из завлабов он чинил видеоприставку. Чинил уже вторую неделю, и ничего не выходило. Сходу чиркнув по стене спичкой, очкарик окутался клубами дыма.
- Не запускается, гнида! - пожаловался он. - Никак синхрона не могу добиться.
Кто-то тут же радостно откликнулся.
- А я тебе сразу говорил, что не пойдет. Схема-то наша! Еще на той неделе говорил!
- Элементарно! Впаять пару емкостишек - и заработает.
- Да впаивали уже!
- Значит, мало впаивали. Это ж барахло, не схема! С ней только так и надо. От пикушек к нанам и далее.
- ...и тоже крепышок такой. Растяжечка, как у гимнасточки! Интересно бы столкнуть его со Шварцнеггером. Машутся-то оба, будь здоров...
- Нет, серьезно! Чего смеешься? Я их так и делю: ленинградки-аристократочки, ростовские девочки и, значит, амурские красавицы. Так сказать, три совершенно различных генотипа.
- Гено - что?
- Да ерунда это все! Вы лучше на усы глядите. Я вам точно говорю, если попадется какая усатая, так наперед и знайте - если не задушит, так замучит до посинения!
- ...неприметный такой, а резкий. Главный удар, как у Чака, стопроцентная вертушка...
Швырнув папиросу в набитую с бугром урну, Евгений Захарович проследовал в родную лабораторию. Кабинет начальника ему выделили только на время работы с проспектом. Работа затягивалась, и, заглядывая в лабораторию, он все чаще начинал ощущать себя гостем.
Играло радио, в отгороженном тумбочками углу - маленьком женском государстве, дамы пили чай с пряниками. На мужской территории, на столах, обугленными окурками дымили брошенные паяльники, угрюмо стояли полуразобранные приемники и телевизоры. Телевизоры были какие-то до мелочей одинаковые, кряжистые, больше похожие на серванты и шкафы. В скучном одиночестве очкарик щелкал рукоятками осциллографа, сосредоточенно тычась в лохматую от проводов схему. Хрупкая спина его нервно подрагивала, лицо выразительно морщилось. Евгений Захарович поймал себя на мысли, что стоять и смотреть на работающего человека удивительно приятно. Еще бы прилечь, да подпереть голову ладошкой...
По институту разнеслись далекие удары. Кто-то опять ремонтировал мебель. Сколько помнил себя Евгений Захарович, в институте постоянно чинили мебель. Гвоздями, шурупами, казеином, эпоксидной смолой и обыкновенной проволокой. Свинченные и склеенные столы и стулья держались неделю или две, а затем начинали потихоньку чахнуть. Раскачиваясь на ревматических ногах, они теряли с грохотом одну за другой составные части и в конце концов бессовестно разваливались, оставляя хозяев с носом. Такая уж это была мебель, и сбей ее хоть стальными листами, Евгений Захарович не сомневался, - все повторилось бы в точности.
Посмеивась, в лабораторию грузно вошел Васильич, любитель чешского и жигулевского пива, отец троих детей, заядлый горе-рыболов. Продолжая начатый в коридоре разговор, он почему-то обратился к ним.
- Так что не надо, ребятки! Фортран, Ассемблер - все это чепуха! Десять-пятнадцать лет, и всем вашим языкам придет форменная хана. Как и этой опилочной мебели.
В ответ Евгений Захарович пожал плечами. Ему было все равно. Очкарик же глубокомысленно потер лоб.
- Ну, положим, мебель испустит дух раньше.
- Согласен, - Васильич с готовностью хохотнул.
- О чем говорим? Чему хохочем? - в лабораторию гуртом возвращались курильщики. Дверь со скрипом заходила туда-сюда, пропуская степенных и кряжистых лаборантов. Евгению Захаровичу показалось, что она устало зевает.
- Спорим, кто проживет дольше - машинные языки или мебель.
- Кто пива не пьет, долго не живет, - многозначительно произнес некто.
- Вот и я говорю: пивка бы! - шаркающим шагом, последним обеспокоив дверь, в лабораторию вошел длинный, как жердь, Паша.
- Кто за пивко, пра-ашу поднять и опустить!
- Пивко - это неплохо, - подтвердил Васильич.