* * *
Зеленоваты без претензий,
почти уже в осеннем гриме,
ажурные шары гортензий
гидрангий, как сказали б в Риме
не нашем нынешнем, а Древнем,
и также древности подобны,
пристанционные деревни
микроскопически подробны:
заборы, мостики, перила,
старуха в пестром «адидасе»,
и все, что не было и было
в каком-нибудь девятом классе.
Мы сами выбрали разлуку,
чтоб к прошлому казаться ближе,
и если ты протянешь руку,
я, может быть, ее увижу
из этой электрички шумной,
из нашей жизни безутешной,
из юности ее безумной,
её гортензии нездешней
Синий дом
Почти что на краю оврага
есть синий обветшалый дом.
Но мы не сделаем ни шага,
чтоб снова очутиться в нем.
Пускай в малине одичавшей
гудят огрузлые шмели.
Но я молюсь, чтоб эту чашу
повторно мимо пронесли.
И ты молись, чтоб всё пропало,
рассыпалось до мелких снов,
чтобы на паперти вокзала
нам не хватило нужных слов.
Чтоб было глупо все, как было,
и, не растрачивая пыл,
чтоб я всю жизнь тебя любила,
чтоб ты всю жизнь меня любил.
* * *
В Москве исчезли площади и скверы,
а вместо них о, чур меня, о, чур!
возвысились нелепые химеры,
пародии былых архитектур.
И там, где мы впервые целовались,
где воздух был от счастья голубой,
дома друг к другу жалобно прижались,
потом исчезли, как и мы с тобой
* * *
* * *
В Москве исчезли площади и скверы,
а вместо них о, чур меня, о, чур!
возвысились нелепые химеры,
пародии былых архитектур.
И там, где мы впервые целовались,
где воздух был от счастья голубой,
дома друг к другу жалобно прижались,
потом исчезли, как и мы с тобой
* * *
Две белые кофточки с юбкою узкой
что надо еще мне теперь для души?
Ну, может быть, память с её перегрузкой,
да, может, скамейка, где спят алкаши.
На этой скамейке, о Боже, о Боже,
как долго нам грезился счастья обвал!
Какие жары и морозы по коже
ходили, когда ты меня целовал.
Мы просто расстались. А, может, не просто,
а, может быть, чья-то слепая рука
водила судьбой, отдирала коросту
с бескостного, злого её языка.
И стало греховным, что было безгрешно.
Но время прошло. И утихла родня.
И вот я стою у скамейки, и нежно
сам пух с тополей облетает меня
* * *
У розы засохшей на счастье такие права,
которые свежая роза давно позабыла,
такие права, что возможно спустя рукава
валять дурака
или брать его с жара и пыла,
последнее счастье
какой это праведный сон,
какое свеченье,
какое во сне бормотанье
О Господи, дай мне поверить,
что нету времен,
что роза не знает
ни вечности
ни увяданья.
Медовый дом
Поздней страсти застенчивы тени,
но желаний бесстыден угар
на земле не случался смиренней
и счастливее этот пожар.
Были юбки разбросаны смело
и цвели на полу, как цветы,
и почти обнаженное тело
не стыдилось своей наготы.
И в ночи фиолетово-серой
в деревянно-медовом дому
было больше неверья, чем веры,
что не сгинет, не канет во тьму
эта ночь, этот жар, этот лепет
и короткий, и сбивчивый сон,
этот холод, дошедший, как трепет,
из каких-то библейских времен.
Были жесткие звезды неярки
под присмотром невидящих глаз.
И писала нам жизнь без помарки
в первый раз.
* * *
Мир под копирку, завернут в копирку,
в памяти только пустые азы
или уменье тяжелую дырку
нежно заштопать крылом стрекозы.
Выбор богат, но невыбор богаче.
Время постыло, но вечность простила
то, что гляжу я влюблено, незряче
на фронтовое затишье из тыла.
Мой лебединый, мой сладостный
мальчик!
Пусть наше время давно улетело,
я восьмиклассница, как же
иначе
мне объяснить твое жаркое тело!?
Дело не в том, но не в том и безделье,
Что из былого могилы и дети
нас окликают, а все, чем владели,
плавает где-то, почти в Интернете.
Мир не поймал в свои глупые сети,
но и не сдался без боя на милость.
Вот и обуглилось все, что дымилось,
вот и остались мы вместе на свете.
Окно в слезах
«К тому ж двадцатый век стоит в саду, а вместе с ним я белый свет покину»
Н.К., 1980Как девочка вайнахская со страхом,
как юноша из Углича в Чечне,
так я гляжу И все покрылось прахом,
и отжило, и умерло во мне.
Отец и мать давно в сырой могиле,
и ты один мне муж на небесах,
иных уж нет, а те ушли, уплыли
и лишь окно оставили в слезах.
Так я о чем? О том, что ветер резкий,
что мир, как прежде, и нелеп, и груб,
Но смотрит Кто-то из-за занавески
и не разжать закаменевших губ.
Я много лишних слов наговорила,
как бы с нечистой силою в ладу
О, Господи, прости мне и помилуй,
двадцатый век уже отцвел в саду.
В Твоем саду, о милостивый Боже,
Твоей покорна силе всеблагой,
стою теперь, и праведней и строже,
и знаю, что нет смерти никакой.
* * *
И кофе вблизи Люксембургского сада
у рыжей и алой листвы на виду
запомнится странной рифмовкой с «де Сада»
и тем, что мы не были в этом саду.
и тем, что летела листва, умирая
в щемящий пунктир превращалась черта,
и осень, как будто преддверие рая,
для нас распахнула свои ворота.
* * *
Ты говоришь: не плачь, еще не время,
еще не время, говоришь, не плачь
Но желтый лист тебя целует в темя,
целует, как Иуда, как палач.
Раскрыла осень подлые объятья,
и мы одни среди летящих стрел.
Я крашу рот и поправляю платье,
чтоб на меня и ты без слез смотрел.
* * *
* * *
Ты говоришь: не плачь, еще не время,
еще не время, говоришь, не плачь
Но желтый лист тебя целует в темя,
целует, как Иуда, как палач.