На столе бедлам. За окном разруха в красноватом зареве мятежа.
Между стёкол вдруг оживает муха,
пробиваясь к форточке и жужжа.
То весенних фрезий залётный запах,
то светила циркульный полукруг.
Лишь одно незыблемо: справа запад,
если ты задумал бежать на юг.
Разольём гороховый суп по мискам.
Из другой эпохи, из тьмы другой
нам с картины чёрная одалиска
золотой подмигивает серьгой.
Уперевшись локтем в парчу подушек,
разгрызая косточку миндаля,
ждёт, пока Альгамбра себя потушит,
покачнувшись в пламени фитиля
Ввинтим в сумрак лампочку: день недолог.
Мавританке жемчуг, тебе горох.
Даже дым отечества нынче дорог,
поразмыслишь прежде, чем сделать вдох.
Только муха скутером ошалелым
в застеклённой мечется глубине.
Только мокрых веток углы и стрелы
ассирийской клинописью в окне.
Курортня зона
бомж на прогретом камне читает сартра
тот кто читает сартра сегодня бомж
чайка вопит как чокнутая Кассандра
и на нее бинокль направляет бош
буш с высоты планёра грозит Ираку
мысли Саддама прячутся в кобуру
грека с бокалом пива не рад и раку
он половину кипра продул в буру
некий турист проворный как марадона
щиплет лодыжку свеженькой травести
в пластиковом бикини летит мадонна
в шторм но никто не жаждет её спасти
над головой вытягиваясь редея
в кровоподтёках и дождевой пыли
облако то блажит бородой фиделя
то предъявляет розовый ус дали
скачет profanum vulgus в раскатах грома
бросив пронумерованные места
бомж на своем насесте читает фромма
крупные капли смахивая с листа
он умостился так чтоб волна бодала
как подобает хищнице со спины
организуя пряди его бандана
выгорела до цвета морской волны
все закипело сдвинулось помутилось
эросом гекатомбы слилось в одно
бомж прошивает время как наутилус
зная что лучший выход уйти на дно
не выпуская книги из рук он даже
рад что круша причалы рыча warum
шквальный поток смывает его с пейзажа
с грохотом перекатывая валун
* * *
Перепрыгнув такой провал, за которым уже никто
не поможет: давно порвал ту верёвочку, на плато
приземляясь в чабрец, в полынь, вдруг заметишь на вираже,
как сверкает морская синь И никто никогда уже
Там, где меньше твоей ступни выступ и несговорчив наст,
только чайка висит. Спугни резким криком тебе воздаст.
Только взбухшие ленты жил сердоликовых и зрачку
вровень спелая, что инжир, туча с вмятиной на боку.
А чего ты хотел баллад просветлённых, высоких од?
Причастившись от всех баланд водянистых, от всех щедрот
чёрствых, словно аэд в аид оступиться готов. Плющом
камень, шаткий, как зуб, обвит, где никто никогда ещё
* * *
* * *
Перепрыгнув такой провал, за которым уже никто
не поможет: давно порвал ту верёвочку, на плато
приземляясь в чабрец, в полынь, вдруг заметишь на вираже,
как сверкает морская синь И никто никогда уже
Там, где меньше твоей ступни выступ и несговорчив наст,
только чайка висит. Спугни резким криком тебе воздаст.
Только взбухшие ленты жил сердоликовых и зрачку
вровень спелая, что инжир, туча с вмятиной на боку.
А чего ты хотел баллад просветлённых, высоких од?
Причастившись от всех баланд водянистых, от всех щедрот
чёрствых, словно аэд в аид оступиться готов. Плющом
камень, шаткий, как зуб, обвит, где никто никогда ещё
* * *
В неподвижных травах шуршат акриды.
Закипают лотосы млечным соком.
Сердолик в двурогом венце Исиды,
А в венце Осириса мёртвый сокол.
О, когда бы знать, торопя объятья,
что любовь подобных всегда не к месту.
Если близость тел повлечёт к зачатью,
то слиянье душ приведёт к инцесту.
Вот она крадётся в тоске недужной
через весь Египет тропой обратной.
И сухие губы лепечут: «Муж мой»,
но внезапно, сбившись, бормочут: «Брат мой»
О, когда бы знать, расточая силы,
что в любви похожих блуждает вирус.
Ароматен лотос в верховьях Нила,
но в его низинах горчит папирус.
И уже плодом набухает тело,
отекают руки. Ты станешь притчей
во языцех. Дочь для себя хотела?
Но родится сын с головою птичьей.
И торгаш возьмёт за мешок пшеницы
твой венец двурогий и тот, в котором
нестерпимым жаром сухой зеницы
мёртвый сокол вспыхнет, как вещий ворон.
Алкей и Сафо
1В полумраке скрипнула дверца шкафа.
Он рубаху новую надевает.
На своей софе шевельнулась Сафо:
зычно зевает.
Говорит: «Купи молока и мёду,
винограду белого, литр олии.
Возвращайся к завтраку: непогоду
боги сулили».
Он её клюет на прощанье в щёку,
углядев при этом, как с тельца мухи
паучок спускается на защёлку
пыльной фрамуги.
Облепили пирс рыбаки. Пурпурно
золотая чаша всплывает грузно.
Запрокинув горло, зияет урна
коркой арбузной.
Он калиткой хлопает, раздвигая
плети мокрой жимолости. В «скворешне»
молодой курортницы плоть нагая
пахнет черешней
Целый день у Сафо мигрень. В сациви
не хватает соли. С горы подуло.
И авгур, чернеющий на оливе,
каркает: «Ду-р-ра!»
Рыбаки несут барабульку. Выжжен
южный склон, как знойная Иудея.
Сафо шепчет: «Гелиос, ослепи же
прелюбодея!»
И считает кур, шевеля губами.
Но, узрев повинную плешь Алкея,
застывает амфорой, выгибая
смуглую шею.
И на битву равных взирает сыто
на капоте солнцем нагретой «Нивы»
кошка черно-белая, Афродита,
щурясь брезгливо.
Стрекоза
Слишком длинные крылья вразвалку по стеблю цветка,
неуклюже ползёт. Но китайские льются шелка
в содроганиях лопасти. В небе расширится щёлка
и медовый, медлительный выпустят свет облака.