Горничная принесла поднос с хрустальным графинчиком и хрустального стопкой, выставила на стол глубокую миску, полную хрустких соленых огурцов, тарелку с нарезанным толстыми ломтями черным хлебом, положила рядом серебряную вилку, нож и, поклонившись, ушла.
– Ах, любо! – воскликнул полковник и налил до краев. – Не забыла, значит? Ну, твое здоровье, хозяюшка!
Он выпил, как привык, залпом. Водка была хороша, но сегодня Петр Львович почему-то не получил от нее привычного удовольствия. Кусок не шел ему в горло, но, чтобы раньше времени не расстраивать княжну, полковник закусил огурцом, всем своим видом стараясь показать, как ему хорошо и вкусно.
– Это вовсе не развлечение, – ответила княжна, когда горничная вышла.
Петр Львович, голова которого была полна невеселых мыслей и который успел позабыть свой последний вопрос, поглядел на нее с недоумением, но тут же вспомнил, о чем шла речь до прихода горничной, и медленно, будто нехотя, кивнул.
– Так я и думал, голуба, – сказал он раздумчиво и понимающе. – Так и думал, да… Однако ж согласись…
Он хотел сказать, что княжне незачем тренироваться в стрельбе. Война кончилась, французы не вернутся, шалившие в лесах мужики угомонились и разошлись по своим дворам – ну какой, скажите на милость, может быть прок от таких тренировок? Но полковник оборвал себя на полуслове, вспомнив, как минувшей зимой княжну едва не зарубил саперным тесаком французский лазутчик, долгое время скрывавшийся в ее доме под видом управляющего. Произошло это во дворе усадьбы, почти на том самом месте, где княжна сегодня упражнялась с ружьем. Она осталась одна, без помощи и зашиты, потому как на дворню, понятное дело, надежды мало. Небось, когда француз пришел, разбежались все, как тараканы, оставив шестнадцатилетнюю девушку наедине с умирающим дедом. Ума не приложу, подумал Шелепов, как она уцелела. Откуда только силы взялись? Ведь этакое дело не всякому мужчине по плечу! Так и умом повредиться недолго…
Да, именно так все и говорили. Недаром ведь молва о скорбной рассудком княжне Вязмитиновой докатилась аж до захолустного N-ска, в котором квартировал драгунский полк Шелепова! И то, чему сегодня стал свидетелем Петр Львович, казалось, служило наилучшим подтверждением этих гнусных слухов. Да и то сказать: сначала война, ужасы коей свалились на хрупкие плечи юной княжны всей своей немыслимой тяжестью, потом эта жутковатая, темная история с французским шпионом, о которой столько наболтали за последние полгода, что не разобрать, где правда, а где кривда; а после всего этого – возвращение в разоренное родовое гнездо: разруха, вонь, неубранные трупы в парке, разбежавшаяся, отбившаяся от рук дворня, ушедшие в леса, одичавшие мужики, и со всем этим княжне пришлось справляться, считай, в одиночку. Справиться-то она справилась, да только чего ей это стоило? Может, она и впрямь чуточку не в себе?
Петр Львович поднял глаза и едва не вздрогнул так изменилась за эти несколько коротких мгновений княжна. Здоровый румянец куда-то исчез, лицо Марии Андреевны как-то обтянулось, подсохло, будто она разом постарела лет на десять. Между бровей пролегла резкая вертикальная морщинка, живо напомнившая полковнику покойного князя, в глазах появился тяжелый блеск. Шелепов увидел этот блеск, упрямо закушенную нижнюю губу и вдруг всем своим существом почувствовал то нечеловеческое напряжение духа, в котором княжна жила все эти месяцы. Герой всех без исключения войн, отчаянный рубака, полковник Шелепов внезапно ощутил странное жжение в глазах и понял, что сию минуту заплачет, как последняя баба.
Это было недопустимо, и полковник поспешно налил себе вторую стопку водки, в целях маскировки выпустив из своей чудовищной трубки густое облако едкого дыма. «Сукин сын, – подумал он, имея в виду себя самого. – Ты ж ей почти в глаза сказал, что она не в себе! Ах ты баба в мундире, ах ты старый пес! Тебя бы на ее место, сивый мерин, то-то поплясал бы! Нет, господа мои, прежде не позволял я никому про княжну худого слова сказать, а теперь, коли услышу, без разговоров отхлещу негодяя по щекам, а после отведу на пустырь и пристрелю, как собаку. Эх, будь я и впрямь помоложе, костьми бы лег, а добился, чтоб она моею стала».
– Однако ж, – повторил он, – согласись, негоже людей-то пугать. Ну, нравится тебе стрелять, так и ездила б на охоту.
Сказавши про охоту, он опять запнулся. Пропади она пропадом, эта охота! Как у него язык-то повернулся княжну на охоту сватать? Хватит, одного уж сосватал…
Впрочем, княжна не заметила возникшей неловкости. Когда полковник обратился к ней, она словно проснулась. Морщинка меж бровей разгладилась, лихорадочный блеск в глазах пропал, румянец вернулся на щеки, и губы сложились в улыбку – немного грустную, но теплую и очень милую.
– А вот охота, Петр Львович, этот как раз и есть забава, и притом забава жестокая, – сказала княжна приветливо, но твердо. – Охотиться надобно, коли голоден. А забавы ради у божьей твари жизнь отнимать – нет, нехорошо это.
– Ну, тебе виднее, – сказал он и плеснул в стопку из графина. – Только зачем, скажи на милость, ты с таким большим ружьем упражняешься? Ведь, поди-ка, и тяжело, и неудобно, да и плечо, небось, до синяков отбила…
– Когда легко, любой попасть сумеет, – рассудительно ответила княжна. – А когда нужда придет, так, думается мне, недосуг станет выбирать, что удобно, а что неудобно. Что под руку подвернется, то и хорошо. Я прочла недавно, что легионеры римские с деревянными мечами упражнялись. Так в книге сказано, что мечи эти были вчетверо тяжелее настоящих.
– И на все-то у тебя ответ готов, – усмехнулся полковник. – Легионеры… Это ж надо! Может, ты и табак курить начнешь?
– Да я уж пробовала, – потупившись, призналась Мария Андреевна. – От дедушки много чего осталось – табак, трубки, сигары… Красивое все такое, и пахнет хорошо, и о дедушке память… Только ничего у меня не получилось – горько, противно и язык щиплет.
Шелепов фыркнул и захохотал. Он смеялся, а на душе у него скребли кошки. Время шло, а слова, ради которых он дал сорок верст крюка и заехал в Вязмитиново, до сих пор не были сказаны.
– Ну, уморила, княжна, – отдуваясь, сказал он. – Ну, потешила… Не обидишься ли, если я тебе по-стариковски совет дам? Бросай-ка ты эти глупости, душа моя, да выходи поскорее замуж! Станешь в своих имениях полновластной хозяйкой, никакие опекуны тебе будут не указ, да и ружья для защиты более не понадобятся. Муж – он лучше любого ружья защитит. Если, конечно, муж хороший. Пора тебе, голуба, опору в жизни искать, а то куда это годится – кругом одни старики! Да и от нас, от стариков, толку… Покровитель твой высокий, Михайла Илларионович, безвыездно в Вильно сидит, где раньше губернаторствовал. Сказывают, совсем он плох, на все рукой махнул, дела забросил… Меня, душа моя, наконец-то к войскам посылают, Бонапартия добивать. Вот, заехал проститься. Одна ты остаешься, голуба. Негоже это, право слово, негоже!
– Почему же одна? – с улыбкой спросила княжна. – Федор Дементьевич меня часто навещает, грозился совсем в Смоленск переехать, имение он себе здесь присмотрел. Он меня никогда в обиду не даст, так что не о чем вам беспокоиться, Петр Ильич, миленький.
Шелепов забрал в кулак длинный седой ус и с силой дернул его книзу, будто хотел оторвать это надоевшее украшение и бросить под стол. Рука его сама собой протянулась к графину, но на полпути остановилась и обессиленно, как неживая, легла на скатерть.
– Федор Дементьевич… – начал полковник и замолчал – перехватило горло. «Господи, – подумал он, – за что ж мне эта мука? Да я-то ладно, мне, старому псу, не впервой, а каково ей будет это услышать? Ей-то за какие грехи?..»
– Что это с вами, Петр Львович? – насторожилась княжна, и полковник увидел, как в глазах ее снова появился этот тяжелый ртутный блеск. – К чему это вы все ведете? Опекуны, замужество, опора в жизни… Федор Дементьевич мне опекун, и другого никого я не желаю. И опекун, и опора, и защита… Или случилось что? Не лукавьте, Петр Львович, я ведь вижу, разговор этот вы неспроста затеяли. Говорите лучше сразу все как есть. Не бойтесь, я выдержу.