– Но с тобой ведь Бог не говорит, – сказал я.
– Знаешь, кто говорит с Лошадником? – прошипел Кевин. – Кто на самом деле говорит с Лошадником среди ночи? Обитатели планеты Тупиц. Толстяк, как ты там называл Премудрость Господню? Святое – что?
– Агиа София, – ласково ответил Лошадник.
– Как ты говоришь? – озлобился Кевин. – Агиа Тупица? Святая Тупица?
– Агиа Морон. – Лошадник всегда сдавался. – Moron[6] – это греческое слово, как и Агиа. Я это обнаружил, когда искал, что такое оксюморон[7].
– Не считая того, что суффикс «он» – это окончание среднего рода, – заметил я.
Можете представить, куда нас обычно заводили теологические дискуссии. Три некомпетентные особи, не согласные друг с другом.
А еще был наш друг Дэвид – католик, и девушка, умирающая от рака, – Шерри. Наступила ремиссия, и ее выписали из больницы. Слух и зрение у нее становились все хуже, а в остальном Шерри чувствовала себя неплохо.
Толстяк, само собой, использовал этот аргумент в пользу Бога и Его исцеляющей любви, равно как и Дэвид, и, конечно, Шерри. Кевин считал ремиссию чудом лучевой и химиотерапии и везением. Шерри в любой момент могла снова заболеть. Кевин мрачно предрекал, что в следующий раз никакой ремиссии не наступит. Иной раз нам казалось, что он даже желает этого, поскольку такой исход подтвердил бы его взгляд на Вселенную.
Основой словесных экзерциций Кевина было утверждение, что Вселенная состоит из страдания и ненависти и что она в конце концов прикончит каждого. Он смотрел на Вселенную, как многие смотрят на неоплаченный счет: когда-то да придется платить. Вселенная дает вам жизнь, позволяет порезвиться какое-то время, а потом забирает обратно. Кевин все время ждал, что это произойдет с ним, со мной, с Дэвидом и особенно с Шерри.
Что касается Толстяка-Лошадника, Кевин считал, что задолженность слишком велика. Вселенная уже вовсю затягивает его обратно. Кевин был уверен, что Толстяк мертв не потенциально, а фактически.
У Толстяка хватало здравого смысла не обсуждать смерть Глории Кнудсон в присутствии Кевина. Тот наверняка приплюсовал бы Глорию к своей дохлой кошке. Собрался бы на Страшном суде и ее вытащить из-за пазухи.
Дэвид, будучи католиком, любил сводить все неприятности к проблеме свободы воли. Это раздражало даже меня. Однажды я поинтересовался у Дэвида, заболела ли Шерри раком по собственной свободной воле. Я знал, что Дэвид следит за достижениями психологии и наверняка заявит мне, будто Шерри подсознательно стремилась к болезни и потому отключила иммунную систему. В то время подобные теории были очень популярны. Само собой, Дэвид тут же попался на крючок.
– Тогда почему же она выздоровела? – поинтересовался я. – Она что, подсознательно хотела выздороветь?
Дэвид растерялся. Если болезнь Шерри – следствие работы ее мозга, приходилось признать, что и ремиссия имеет вполне мирское, а вовсе не сверхъестественное происхождение. Бог тут вовсе ни при чем.
– К. С. Льюис[8] сказал бы… – начал Дэвид.
Толстяк немедленно впал в ярость. Его страшно бесило, когда Дэвид прибегал для защиты своей ортодоксальной зашоренности к К. С. Льюису.
– А может, Шерри пересилила Бога? – предположил я. – Бог хотел, чтобы она заболела, а она переборола Его?
Обычным аргументом Дэвида было утверждение, что Шерри заработала рак невротическим путем, поскольку все у нее шло наперекосяк, а Бог вмешался и спас ее. Я же все поставил с ног на голову.
– Нет, – заявил Толстяк. – Все происходило иначе. Как когда Бог излечил меня.
К счастью, Кевина в этот момент не было. Он не считал, что Толстяк-Лошадник излечен (да и никто не считал), и уж точно это сделал не Бог. Рассуждения Кевина основаны на той самой логике, которую развенчивает Фрейд, – автокомпенсационная структура, основанная на двойном предположении. Фрейд рассматривает такую структуру как разоблачение рационализма. Вроде как кого-то обвиняют в краже лошади, а он отвечает: «Я не ворую лошадей, да и лошадь эта никудышная». Если задуматься, можно увидеть стоящий за такими словами мыслительный процесс. Второе заявление не усиливает первое – так только кажется на первый взгляд.
Говоря в терминах наших бесконечных теологических споров, основанных на предполагаемом общении Толстяка с Богом, автокомпенсационная структура, исходящая из двойного предположения, должна была бы выглядеть следующим образом:
1) Бога нет;
2) и в любом случае Он тупица.
Внимательное изучение циничных разглагольствований Кевина совершенно разоблачает такую структуру. Дэвид постоянно цитировал К. С. Льюиса; Кевин сам себе противоречил в рьяном желании развенчать Бога; Толстяк невнятно пытался пересказать информацию, вбитую в его голову при помощи луча розового света; Шерри, которая ужасно страдала, сипло твердила какую-то набожную чушь. Я же менял взгляды в зависимости от того, с кем в данный момент беседовал.
Никто из нас толком не понимал, в чем дело, зато у всех оказалось полно свободного времени. Эпоха наркотиков закончилась, и у нас должна была появиться новая страсть. Благодаря Толстяку этой страстью стала теология.
Любимое старинное речение Толстяка гласит:
Могу ли думать, что великий Яхве спит,Как Шемош и другие сказочные боги?Ах! Нет. Услышал мысли он мои и записал их…Толстяк не любит цитировать окончание:
Вот что мой разум мучитИ тысячью когтей впивается мне в грудь,В безумие пытаясь ввергнуть…Это из арии Генделя. Мы с Толстяком любили слушать «Серафимовский» гигант с записью Ричарда Льюиса. Все глубже и глубже…
Однажды я сказал Толстяку, что другая ария на пластинке точно передает состояние его разума.
– Что еще за ария? – поинтересовался Толстяк.
– «Полное затмение», – ответил я.
Затменье полное! Ни солнца, ни луны,Средь бела дня сплошная чернота.О свет небесный! Жизнерадостных лучейНе видно, чтоб порадовать мой взор.Зачем же Ты нарушил Твой законИ сделал солнце, и луну, и звездыСокрытыми от взора моего?!На это Толстяк заявил:
– В моем случае все как раз наоборот. Я освещен божественным светом, который изливается на меня из другого мира. Я вижу то, чего не видят другие люди.
В чем-то он был прав.
3
Вот какой вопрос нам все время приходилось решать в десятилетие наркоты: как сказать кому-то, что ему выжгло мозги? Сейчас такой же вопрос встал перед нами, друзьями Толстяка-Лошадника, погрузившегося в свой теологический мир.
В случае с Толстяком можно было бы запросто связать одно с другим: наркотики, которые он принимал в шестидесятых, в семидесятых сдвинули-таки ему мозги. Если бы я мог заставить себя поверить в это, я так бы и сделал. Я люблю решения, которые отвечают сразу на несколько вопросов.
Все дело в том, что я так не считаю. Толстяк не увлекался психоделиками. Он вообще принимал их всего ничего. Однажды, в шестьдесят четвертом, когда достать сандоксовский ЛСД-25 было легче легкого, особенно в Беркли, Толстяк принял приличную дозу и отправился путешествовать во времени. То ли в прошлое, то ли в будущее, то ли вообще за изнанку. Так или иначе, он заговорил на латыни и пребывал в полной уверенности, что настал Dies Irae – День гнева. Он слышал, как приближается Господь, полный ярости.
Восемь часов кряду Толстяк молился и стенал на латыни. Позже он клялся, что в течение всего путешествия во времени он не только думал и говорил по-латыни, он еще нашел книгу с латинскими изречениями и мог читать ее так же легко, как любую английскую.
В конце концов, может, происхождение его помешательства на почве Бога действительно лежит именно здесь? В 1964-м его мозгу понравилось кислотное путешествие, и он – мозг – записал его, чтобы прокрутить позже.
С другой стороны, такие рассуждения возвращают нас в 1964 год. Насколько мне известно, способность читать, думать и говорить на латыни вовсе не характерна для кислотного прихода. Толстяк не знает латыни. Сейчас он не может связать по-латыни двух слов. Не мог он их связать и до того, как раскумарился хорошей дозой ЛСД-25.