Тем временем из-под моста на дорогу выбрался еще один верховой. Лошаденка под ним была попроще, да и сам он отличался от своего спутника примерно так же, как наполовину ощипанный петух от гордого лебедя. Был он грязен, оборван и космат сверх всякой меры. Всклокоченная, подпаленная у костра бородища торчала в разные стороны, и, присмотревшись, в ней можно было без труда различить несколько сосновых иголок, пару сухих листочков и даже клок паутины вместе с неосторожным пауком, который потерянно бродил в волосяных дебрях, не зная, что предпринять: сплести новую паутину или убраться от греха подальше. Шапки на бородаче не было, ее заменяла грязная тряпица, завязанная узлом на затылке. Ветхая полуистлевшая рубаха открывала широкую грудь, заросшую курчавыми волосами; свирепое загорелое лицо было обезображено длинным, неправильно сросшимся шрамом, который начинался где-то под налобной повязкой, пересекал левую щеку и бесследно терялся в неисследованных дебрях замусоренной, провонявшей табаком бороды. Серая от грязи рубаха была, как и щегольская венгерка первого всадника, туго перетянута широченным кожаным поясом с многочисленными карманами и пряжками, снятым, судя по всему, с какого-то цыгана. За поясом торчал старинный пистолет с длинным граненым стволом и захватанной грязными пальцами ложей, грубо вытесанной топором из березового полена. Помимо пистолета, у бородача имелось охотничье ружье и ржавый французский палаш. Коротко говоря, если первый всадник еще как-то мог сойти за выехавшего на охоту небогатого помещика, то второй выглядел законченным душегубом, лесным разбойником, каковым он и являлся на самом деле.
– В город покатила, – с недоброй ухмылкой произнес первый всадник, пристегивая к седлу аппетит но булькнувшую флягу. – Дела, видишь ли, у нее…
Бородач покосился на флягу и демонстративно проглотил слюну.
– Глоточек бы, ваше благородие, – заискивающе попросил он. – Совсем в глотке пересохло.
– Из речки глотни, – рассеянно ответил «его благородие», высекая огонь и раскуривая тонкую заграничную сигарку. – Тебе, Ерема, водка на работе не полагается, потому как ты от нее дураком становишься.
– Так уж и дурак, – просипел Ерема. – Зря вы, ваше благородие, Николай Иванович, на меня напраслину возводите.
– Да какую там напраслину! – всадник в зеленой венгерке, которого бородач Ерема уважительно именовал Николаем Ивановичем, пренебрежительно махнул рукой. – А кто давеча купцу Киндяеву глотку от уха до уха перерезал – скажешь, не ты? Он, болезный, так и не успел сказать, где деньги свои закопал.
– А кто его просил поносными словами лаяться? Он меня псом шелудивым обозвал, а я что – терпеть такое должен?
– За казну купеческую мог бы и потерпеть, – заметил Николай Иванович. – И не спорь ты со мной, Христа ради. Знаю я, отчего ты его зарезал. Слова поносные тебе – тьфу, пустое место. Крови тебе хотелось, вот и не утерпел, упырь косматый. Гляди, Ерема, я ведь когда-нибудь тоже не утерплю, вздерну тебя, дурака, на осине, чтоб другим неповадно было.
– Эх, ваше благородие! – Ерема укоризненно покачал косматой головой и шумно поскреб грудь под ветхой рубахой. – Негоже вам такое говорить! Вздерну… Небось, как с каторги вместе бежали, Ерема вам другом был. Братом называли – выручай, брат, помогай, родимый! А теперь, значит, вздернуть хотите. Говорили мне умные люди: не верь, Ерема, барам, все они одним миром мазаны, а я, дурак, не послушал…
– Вот и верно, что дурак, – сбивая пепел с кончика сигарки, пренебрежительно сказал Николай Иванович. – Куда ж тебе еще водки, когда ты и трезвый-то невесть что городишь? Глотнешь разок и либо плакать начнешь, либо драться полезешь, а ты мне для дела надобен. И дружбой нашей ты меня не попрекай, я ее покрепче твоего помню. Я тебя хоть раз подводил? А вот ты меня с купцом подвел, и крепко подвел, Ерема. И не меня одного, а всех. Люди шкурой рисковали, на лихое дело шли, а ты махнул ножиком и единым духом всех нас с носом оставил. Куда ж такое годится? Ежели так и дальше пойдет, так мне с тобой и возиться не придется – приятели тебя сами живьем закопают за такие штучки. Так что водки не проси, все одно не дам.
Ерема протяжно вздохнул и облизал обветренные губы, но спорить перестал, поскольку нрав Николая Ивановича был ему хорошо известен: «их благородие» запросто мог, не прерывая рассудительной и внешне доброжелательной речи, вынуть пистолет и пальнуть несговорчивому собеседнику в лоб, да так метко, что спорщик, бывало, и глазом моргнуть не успевал. Посему перечить Николаю Ивановичу мало кто отваживался; Ерема чувствовал, что и так зашел далеко – пожалуй, много дальше, чем кто-либо из ныне здравствующих членов возглавляемой Николаем Ивановичем ватаги. Те, которые уже померли, бывало, хаживали и дальше; кое-кто, помнится, даже пытался сжить лютого барина со свету, да только живыми с тех пор этих храбрецов никто не видел. Да, крут был барин, вместе с которым Ерема бежал с каторжных рудников! Николай Иванович был умен и удачлив, и разбойничать под его началом оказалось куда как хорошо.
Посему бородатый Ерема выбросил из головы мысли о фляге Николая Ивановича и, задумчиво копаясь в бороде, поинтересовался:
– Нешто дело будет?
– Как не быть, – с хорошо знакомой Ереме ухмылкой ответил «их благородие». – Карету видал? Дамочка, что в ней сидит, одна всей здешней округи стоит. Она мне живой нужна, понял? Поэтому скачи-ка ты в лагерь, бери мужиков – троих, я думаю, хватит, – и чтоб засветло здесь были. Ясно ли?
– Ясно-то ясно, – раздумчиво отвечал Ерема, скребя в бороде, – а только не пойму я, зачем нам еще мужики. Коли вам дамочка нужна, так и брали бы прямо сейчас. Делов-то!.. Хотите, я ее сей момент догоню и в одиночку к вам приволоку?
Николай Иванович задумчиво оглядел тлеющий кончик сигарки, сдул с него пепел и сделал короткую изящную затяжку, будто сидел в курительной комнате Аглицкого клуба, а не беседовал на лесной дороге с бородатым татем.
– Что-то ты нынче разговорился, – заметил он. – Я тебе, Ерема, по дружбе скажу: кабы я хотел от тебя избавиться, так лучшего способа, верно, не найти. Просто сказал бы тебе: дескать, давай, скачи, догони эту чертову бабу и доставь ко мне, – и дело в шляпе. Подождал бы с полчаса, а после поехал бы по дороге косточки твои собирать, пока их собаки не растащили.
– Да ну? – усомнился недоверчивый Ерема.
– Проверить хочешь? Давай, я тебе препятствовать не стану. А впрочем, вру – стану. И не потому стану, что ты мне так уж дорог, а потому, что не хочу княжну раньше времени спугнуть. Подстрелить ее – дело нехитрое, но она мне тепленькой нужна. А тепленькой ее взять трудно, Ерема. Ох, трудно! Но надо.
– Зачем? – спросил Ерема невнятно, ковыряя в зубах извлеченной из бороды острой щепкой.
– Потолковать с ней хочу, – оскалившись совсем уж по-волчьи, ответил Николай Иванович. – Что я в каторге был, тебе ведомо. А знаешь ли ты, кто меня туда отправил?
Ерема задрал косматые брови и вопросительно махнул бородой в ту сторону, где скрылась карета. Атаман кивнул, и бородач понимающе присвистнул.
– Чую, веселый будет разговор, – сказал он. – Вот бы поглядеть!
– Поглядишь, – пообещал «их благородие». – Но до этого, Ерема, сперва дожить надобно. Так что не тяни время, братец, скачи в лагерь, да поторапливайся.
Ерема кивнул косматой головой, развернул коня и, ударив его пятками, скрылся в лесу. Николай Иванович докурил сигарку, глядя ему вслед и прислушиваясь к затихающему шороху и треску, после чего съехал с дороги, спешился и, укрывшись в кустах, стал ждать, строя планы возмездия и попутно отгоняя надоедливых комаров.
* * *
Неприятность, как это обыкновенно бывает, случилась в самый неподходящий момент, а именно тогда, когда карета уже успела удалиться от Вильно на весьма приличное расстояние – верст на двадцать, а то и на все двадцать пять.