Шло время, солнце припекало всё сильнее, вокруг меня роились мухи, садясь на мои окровавленные шпорами бока. Я с самого утра не ела и сильно проголодалась, но на этом вытоптанном поле травы не хватило бы и гусю. Мне хотелось прилечь и отдохнуть, но я была туго засёдлана, к тому же я умирала от жажды, а вокруг не было ни капли воды. День проходил, солнце уже клонилось к горизонту. Я видела, как загоняют других лошадей, и знала, что их ожидают полные кормушки. Наконец, когда солнце совсем закатилось, из конюшни показался старый хозяин, неся в руках лукошко. Мистер Райдер был приятным стариком с совершенно белыми волосами, а голос у него был такой, что я могла бы его различить среди тысячи других. Голос не был ни высок, ни низок, но очень звучен, слова он выговаривал ясно и ласково, когда же мистер Райдер отдавал распоряжения, его голос приобретал решительность и властность, которые и лошадям, и людям внушали необходимость повиноваться.
Мистер Райдер без поспешности приблизился ко мне и, потряхивая овсом в лукошке, мягко и спокойно заговорил: «Пойдём, моя девочка, ну пойдём же, пойдём!»
Я не двинулась с места и позволила ему подойти ко мне, он протянул лукошко с овсом, я принялась есть, не испытывая ни малейшего страха, все мои страхи исчезли при первых же звуках его голоса. Пока я ела, он стоял рядом, похлопывая и поглаживая меня; заметив же на моих боках запёкшуюся кровь, пришёл в сильное негодование. «Ах ты, моя бедная, – приговаривал он, – с тобой плохо обошлись, очень плохо обошлись с тобой!»
Потом он осторожно взялся за повод и повёл меня в конюшню. У дверей конюшни стоял Самсон. Завидев его, я прижала уши и ощерила зубы. «Отойди в сторону, – сказал хозяин, – и держись подальше! Кобылке и так досталось от тебя сегодня». Самсон проворчал что-то насчёт злобной твари. «Запомни, – сказал ему отец, – человеку с дурным характером никогда не вырастить добрую лошадь. Ты ещё плохо знаешь своё дело, Самсон».
Хозяин сам поставил меня в стойло, собственноручно снял седло и уздечку и привязал меня. Он распорядился принести ведро тёплой воды и губку и, приказав конюху держать ведро, долго и осторожно очищал мои бока от запёкшейся крови. Его руки двигались так бережно, как будто они ощущали мою боль. «Спокойно, моя прелесть, спокойно», – убеждал меня он, и мне становилось легче от его голоса.
Тёплая вода тоже облегчала боль. Углы моего рта были так изодраны мундштуком, что я не могла есть сено: стебельки царапали. Хозяин внимательно осмотрел мои губы, покачал головой и велел конюху принести кашу из отрубей, добавив туда и муки. Как же это было вкусно!
Хозяин стоял возле меня, пока я не доела весь корм, изредка потрёпывая меня по холке и разговаривая с конюхом. Хозяин говорил: «Если породистую, норовистую кобылку не обучать без насилия, она так и не станет хорошей лошадью».
После этой истории хозяин часто навещал меня, а когда мой рот зажил, поручил моё дальнейшее обучение другому объездчику, которого звали Джоб. Джоб был со мною ровен и внимателен, и я быстро научилась всему необходимому.
Глава VIII
Продолжение рассказа Джинджер
В другой раз, когда меня и Джинджер опять вывели вместе в паддок, она продолжила свой рассказ:
– После того как я была объезжена, меня продали барышнику, который подыскивал пару к другой каурой лошади. Мы с ней проходили некоторое время в парной упряжке, затем вдвоём были проданы одному щеголеватому джентльмену и отосланы в Лондон.
У барышника я впервые узнала, что такое мартингал, и больше всего на свете возненавидела этот ремень, который прикрепляют к особому мундштуку и под брюхом протягивают к подпруге, чтобы голова у лошади была постоянно задрана вверх! В Лондоне наш кучер и наш хозяин видели шик выезда в том, чтобы лошади бежали с высоко вскинутыми головами, поэтому мартингал затягивался нестерпимо туго. Мы часто выезжали в парк и прочие фешенебельные места. Тебя никогда не запрягали с этим ремнём, и ты не можешь себе представить, что это значит, но поверь моим словам: это ужасная вещь!
Мне нравится закидывать голову и высоко нести её, в этом отношении я ничуть не уступаю другим лошадям, но вообрази, как бы ты себя чувствовал, если бы, закинув голову, был принуждён часами удерживать её в этом положении, имея возможность только вздёргивать её ещё выше до тех пор, пока шея не заболит так, что не будет сил терпеть! Мало того, у тебя во рту ещё и дополнительный мундштук; мне достался очень острый, царапавший язык, так что, когда я грызла мундштук и натягивала удила, кровь окрашивала пену в розовый цвет. Труднее всего было дожидаться хозяйку после бала или иного увеселения: если я от нетерпения переступала ногами или била копытом, меня тут же стегали кнутом. От одного этого можно было сойти с ума.
– А что же хозяин, совсем не проявлял заботу о тебе?
– Нет, – ответила Джинджер, – он заботился лишь о том, чтобы иметь щёгольской выезд, как это там называли. В лошадях же, мне кажется, хозяин мало смыслил и всецело доверял их попечению кучера. А кучер докладывал хозяину, что у меня скверный, весьма раздражительный нрав, что я плохо приучена к ремню-мартингалу, но, видимо, скоро привыкну к нему. Однако тот кучер вряд ли мог приучить лошадь к чему бы то ни было: когда я, измученная и обозлённая, оказывалась наконец в стойле, то, вместо того чтобы успокоить и ободрить добрым словом, он награждал меня бранью, а то и тумаком. Будь кучер обходителен со мной, я бы постаралась притерпеться к ремню. Мне хотелось работать, и я не боялась тяжёлой работы, но необходимость терпеть мучения ради глупой моды выводила меня из себя. Какое право имели люди причинять мне столько страданий? Мало того что во рту постоянно саднило и сильно болела шея, начались и боли в груди оттого, что мне было трудно дышать с запрокинутой головой. Я не сомневаюсь, что сорвала бы себе дыхание, останься я надолго у того хозяина. Я становилась всё более раздражительной и капризной, я ничего не могла с собой поделать, я стала обнажать зубы и дыбиться, когда приходили запрягать меня, за что мне доставалось от кучера. Однажды, когда меня уже запрягли в коляску и затягивали мартингал невыносимо туго, я не выдержала и начала брыкаться изо всех сил. Мне удалось высвободиться, изорвав сбрую, но я понимала, что на этом месте мне больше не жить.
Меня отослали продавать на конский аукцион. О моих дурных привычках ничего не было сказано, а красивая внешность и отличные аллюры сделали своё дело: скоро отыскался покупатель. Я попала в руки следующего барышника, который испробовал меня в различной упряжи, с разными мундштуками, и довольно быстро понял, с чем именно я не могу смириться. Поняв, он стал запрягать меня без этого гадкого ремня, я вскорости пришла в себя и в качестве лошади добронравной и спокойной была продана владельцу деревенского имения.
Мне хорошо жилось в этом имении, пока не ушёл с работы старый конюх. На его место наняли другого, а тот оказался человеком вспыльчивым и скорым на расправу. Новый конюх напомнил мне Самсона: он тоже разговаривал грубым и раздражённым тоном, стоило мне не посторониться в стойле или хоть на миг замешкаться после его окрика, он бил меня по подколенкам метлой, вилами или чем под руку попадёт. Грубость проявлялась во всём, и за это я его возненавидела. Он пытался застращать меня, но я была чересчур своенравна и не поддавалась, а когда он однажды разозлил меня сильнее обычного, я его укусила. Это, конечно, привело его в бешенство, и он отхлестал меня кнутом по голове.
После такого он больше не решался заходить ко мне в стойло, отлично зная, что мои зубы и копыта всегда наготове. С хозяином я вела себя смирно, но он, разумеется, поверил наветам конюха и решил продать меня. Слухи об этом дошли до того же барышника, который заявил, что знает, кому меня предложить. «Жалко ведь, – сказал барышник, – такая отличная лошадь пропадает только потому, что никак не попадёт в хорошие руки».