Жену боярин немедля по приезде в Кучково заточил в «истопницу», как сказано в летописи, а сам начал собирать добро. Бежать он намеревался только с детьми. А беременная женщина была оставлена в истопнице – проще говоря, дровяном сарае без пищи и воды: на верную смерть.
Однако выехать в Киев так скоро, как хотел Кучка, ему не удалось: помешали сыновья. Они были еще совсем дети, однако даже и малым детям нетрудно догадаться, для чего избитую, полуживую женщину запирают в холодном сарае и не берут с собой, когда собираются отъезжать в дальний путь.
Мальцы боялись и почитали отца, однако не хотели расставаться с матерью и подняли крик, умоляя батюшку взять с собой и матушку. Рыдала и нянька Улитушки, Микитовна. Старший сын Иоаким (попросту Аким, Акимка) вообще убежал в лесок и спрятался где-то.
Бросить сыновей Кучка не мог. Акимку начали ловить. А тем временем… А тем временем Гюрги, уже выступивший было в поход, обнаружил, что одного из его тысяцких на месте нет.
Не составило труда выяснить, куда именно подался беглый. И Гюрги понял, что его полюбовнице грозит беда бедучая.
Видимо, был князь не столь бессердечен, каким его привыкли считать. Он отложил выступление и ринулся по следам Кучки. Так Гюрги в первый раз попал туда, где впоследствии встанет его знаменитый памятник – тот самый, с простертой десницею, со взором, устремленным куда-то вдаль…
В первую минуту ему было, впрочем, не до далей. Более близкие и конкретные дела требовали незамедлительного рассмотрения!
Московское предание повествует обо всем случившемся весьма уклончиво: «Тот Кучка встретил князя зело гордо и недружелюбно. Возгордился зело и не почтил подобающею честию, а к тому и поносил ему. Не стерпя той хулы, князь повелел того боярина ухватить и смерти предать».
Скороспелую вдову извлекли из пресловутой истопницы и ввергли в объятия князя. Вдоволь нацеловавшись и ободрив детей, которые плакали от горя по отцу, но радовались, что жива осталась мать, князь Гюрги огляделся наконец – да так и ахнул. Теперь ему стало понятно, почему покойный Кучка, едва выпадала малая возможность, отъезжал от Суздаля в свое дальнее имение. Прекрасные места! Этот простор, открывающийся с высокого холма, эти две извилистых реки, эта немыслимая даль… Вот и до нее дошел черед! Оглядевшись, Гюрги решил, что здесь будет город. Его город!
Вот так оно и вышло, что на Боровицком холме поставил Гюрги свой княжий терем и дал тому месту новое название. В 1147 году он писал своему союзнику, новгород-северскому князю Святославу Ольговичу: «Приди, брате, ко мне на Москов». Тот год и считается годом основания будущей столицы Руси. Именно благодаря пиру, который устроил Гюрги для Святослава, упоминание о ней и попало впервые в летописи. Между прочим, на пиру Олег, сын Святослава, подарил Долгорукому редкостного по своей красоте парда, то есть барса. Н. Карамзин ссылается на летописцев, которые так оценивают строительство нового города: «Москва есть третий Рим, – говорят сии повествователи, – а четвертого не будет. Капитолий заложен на месте, где найдена окровавленная голова человеческая: Москва также на крови основана и, к изумлению врагов наших, сделалась царством знаменитым».
Однако окончательно вытравить память об убитом им сопернике Гюрги все же не удалось. «Она долгое время именовалась Кучковом», – пишет Карамзин о Москве. А когда в 1174 году возвращались в родные земли из Византии двое сыновей Юрия Долгорукого, летописец упомянул, что они благополучно прибыли «до Кучкова, рекше до Москвы». И, кстати сказать, аж до ХVII века один из районов Москвы, между Сретенкой и Лубянкой, назывался Кучковым полем.
Однако отвлечемся от топонимики и обратимся вновь к любви.
Через некоторое время вдова Кучки умерла в преждевременных родах. Умер и младенец, и с тех пор Гюрги взял осиротевших (при его прямом и непосредственном участии) троих детей Ульяновны под свое покровительство. Улиту продолжала воспитывать нянька, Иоакима и Илью поселили при сыне Гюрги, Андрее, и определили их ему в служение. Впоследствии этого молодого человека назовут Андреем Боголюбским. Его и отроков, выросших около него, свяжет кровавая трагедия, от которой содрогнулся бы даже Шекспир – если бы знал хоть что-нибудь о русской истории.
К слову – следуя принципу «нет пророка в отечестве своем», наши родимые драматурги ничего особенного в истории Андрея Боголюбского не находили. К примеру, А.К. Толстой в свое время писал: «Сейчас я ищу – и не могу найти – сюжет для драмы в дотатарском периоде нашей истории… Андрей Боголюбский убит был пьяницами и трусами, а мне нужно что-то другое…»
А между тем Андрей Боголюбский был человеком неоднозначным, это раз, а самое главное – он с малолетства был определен сыграть в трагедии роль жертвы. Именно ему предназначено было стать козлом отпущения за грехи своего отца. Месть за любовь Юрия Долгорукого настигла его сына!
Характер у Андрея был совершенно неуемный. Он многое унаследовал от отца: здоровую беспринципность, беспощадность к врагам, жуткое упрямство – и державное честолюбие. Не унаследовал Андрей от Гюрги только жадной любви к Киеву и к Южной Руси вообще. Когда Долгорукий воссел наконец на вожделенный великокняжеский стол (в 1155 году), он выделил сыну в вотчину Вышгород, в старинные времена, между прочим, принадлежавший прародительнице суздальских князей – княгине Ольге.
Видимо, Андрей был глубоко равнодушен к историческим и родовым традициям: хотя он мог спокойно княжить в Вышгороде, пользуясь соседством, покровительством и защитой отца, ему там никак не сиделось. Нет, его тяготило отнюдь не мирное житье, его влекла не война сама по себе, хотя он был верным сподвижником отца во всех его походах, а при осаде Луцка в 1150 году проявил исключительную храбрость и даже чуть не погиб. Тогда он, не дав знать своим братьям, пошел с дружиною отражать вылазку, сделанную из города; прогнав врагов, молодой князь в запальчивости не заметил, что дружина отстала от него и что он один очутился в толпе обступивших неприятелей; только два «детских» (члены младшей дружины), и то позднее, последовали за ним. Андрей был ранен двумя копьями; какой-то ворог напирал на него с рогатиной. Помолясь святому Федору, память которого праздновалась в тот день, Андрей вынул меч, оборонился от нападения и ускакал из окружавшей его толпы. Когда он был вне опасности, раненый конь его пал, и Андрей велел похоронить его над рекою, «жалуя комоньство его», прибавляет летописец.
Именно большей самостоятельности, чем та, которую он имел в Вышгороде, жаждал Андрей. К тому же его неумолимо влекло на север.
Что и говорить, юг Руси в то время был изрядно измучен набегами половцев, истощен княжескими усобицами. Разраставшемуся древу, некогда посаженному Игорем Рюриковичем, было уже тесно в пределах Киевского княжества. А северо-восток Руси набирал силу, восстанавливал свою историческую роль, поскольку как раз отсюда, а не из Киева, строго говоря, «есть пошла Русская земля».
И вот в том же 1155 году, даже не ощутив вкуса власти над Вышгородом, Андрей самовольно покинул княжество свое и отправился в обратный путь, в Суздаль.
Кто знает, может быть, он и не решился бы вот так откровенно выступить из воли отца, однако, по словам летописца, его на это «лестию подъяша Кучковичи». И правда: у двух отроков, к тому времени повзрослевших, ставших мужчинами и пользовавшихся полным доверием Андрея, была прямая и конкретная цель – рассорить отца с сыном.
Примечания
1
Тысяцкий – военный предводитель городского ополчения на Руси до XV в.