– Надо соглашаться. Такие предложения бывают нечасто, – серьезно отвечал Пафнутьев.
– Паша, о каких предложениях речь? Не получал я никаких предложений! – Шаланда помолчал, ожидая, что Пафнутьев сам пояснит, что имеет в виду, но тот садистски молчал. – Так о чем речь, Паша? – Врожденное любопытство Шаланды не позволило ему забыть о глумливых словах Пафнутьева.
– Предложение, можно сказать, совершенно непристойное.
– Тогда я о нем и слышать ничего не желаю! Что ты думаешь об убийстве? Ты ведь уже включился, как я слышал?
– Убита молодая красивая женщина. Причем совершенно зверским способом – ударом по голове…
– Чем нанесли удар?
– Тяжелым тупым предметом.
– А мне доложили, что ножом! – Шаланда начал раздражаться – Пафнутьев явно куражился, а кроме того, Шаланда не мог вот так просто забыть о предложении, которое упомянул Пафнутьев. Что-то стояло за его словами, причем, как казалось Шаланде, имеющее прямое отношение к нему.
– Ну, что я могу сказать… Убили все-таки тяжелым предметом, может быть, припасенным кирпичом, завернутым в газету, например, или в целлофановую сумочку… А потом для верности полоснули ножом по шее, повредили сонную артерию.
– Да, действительно, – механически согласился Шаланда, услышав в голосе Пафнутьева озабоченность, даже потрясенность. – Но почему она голая?!
Пафнутьев протяжно вздохнул, давая понять, как тяжело ему говорить об этих кошмарных подробностях, помолчал, шумно налил в стакан воды, чтобы Шаланда это слышал, выпил и лишь после этого продолжил:
– Дело в том, Шаланда, что она не просто голая, она еще и беременная.
– Это что же получается, двойное убийство?!
– Шаланда, она еще и немного больная.
– Что же у нее болит?
– У нее уже ничего не болит, как ты догадываешься. Но вроде бы болезнь ее была… Как бы это сказать, чтобы ты не обиделся… Нехорошая болезнь.
– А почему я должен обидеться? – обиделся Шаланда.
– Ну, мало ли… Может, у тебя свое отношение к подобным вещам, может, слова покажутся циничными и ты не одобришь мои суждения.
Все это звучало уважительно, достойно, и Шаланда немного отошел, успокоился. Пафнутьев, похоже, всерьез взволнован случившимся, и разговор у них получается ответственным. Шаланда любил такие разговоры.
– Знаешь, Паша, что меня больше всего беспокоит? Я не могу понять, почему она была голая.
– Как почему? – слегка растерялся Пафнутьев от искренней доверчивости Шаланды. – Бывают случаи, когда люди раздеваются, и даже догола… Некоторую работу лучше исполнять именно в голом виде.
– Какую работу? – не понял Шаланда.
– Интимную.
– А, ты опять за свое! Видишь ли, Паша, может быть, ты не слишком внимательно осмотрел ту квартиру… Дело в том, что там нет ни одной одежки этой женщины. Понимаешь? Не нагишом же она пришла.
– Видимо, убийца унес с собой.
– Думаешь, ограбление? Больно круто для ограбления… Убийство, нож, артерия… И все для того, чтобы взять поношенные шмотки? И потом шмотки – это видимость. Главное наверняка в другом. Наркотики, например.
– Нет, Шаланда… Вряд ли это ограбление. Убийца унес с собой одежду, чтоб мы не смогли ее опознать. Если не знаем, кто убит, то и убийцу не найти.
– Ты, Паша, не поверишь, но мне удалось установить такое… Такое… Ты просто схватишься за голову!
– Говори! Уже схватился!
Слова Пафнутьев опять произнес несерьезные, и Шаланда помолчал, преодолевая обиду.
– Помнишь объячевское дело? Помнишь красавицу, вокруг которой ты носился, как петух в курятнике? Помнишь?
– Ты хочешь сказать, что это ее убили?
– Нет, Паша, ошибаешься… Она убила.
– Этого не может быть, – твердо произнес Пафнутьев.
– Почему, Паша? – ласково спросил Шаланда. – Почему?
– Потому что этого не может быть никогда.
– Очень убедительно. Паша, она сбежала после убийства. Соседи не видели ее несколько дней. Как раз со времени убийства, с того самого дня, ее никто и не видел. А нож, который держала в руке несчастная жертва, это ее нож, Паша, он принадлежал Юшковой. Соседка его опознала. Это узбекский нож. Широкое лезвие, узкая ручка, арабская вязь. Знающий человек мне сказал, что у них принято на лезвие наносить изречение из Корана.
– Думаешь, азиатский след? – серьезно спросил Пафнутьев.
– Азиатский? – В этот момент Пафнутьев, кажется, даже увидел плотного Шаланду в тесноватом кителе, застегнутом на все пуговицы, увидел, как от его вопроса тот прямо-таки осел в своем кресле. – А что… Как знать, как знать. У Юшковой бывали смуглые ребята, захаживали, как говорится. Я понимаю, тебе не хочется верить в то, что столь роскошная бабенка оказалась замешанной в убийстве, но, Паша, это ведь не первое огорчение в твоей жизни и, наверное, не самое сильное, а? Не переживай, Паша, – Шаланда пожалел своего собеседника за бестолковость и человеческую слабость. – Многое проходит в жизни, пройдет и это… Как бы там ни было, но я уже объявил Юшкову в розыск. Не думаю, что ей удастся скрываться слишком долго: девица яркая, не сможет она жить в подполье.
– А что касается убитой… Твои ребята ничего не выяснили? Кто она, откуда, как оказалась в этой квартире, бывала ли там раньше, в каких отношениях со Светой?
– Вот Свету, как ты ее называешь, задержим, она нам все и расскажет. Без утайки. Знаешь, чьи отпечатки пальцев на рукоятке ножа? Знаешь, Паша? – повторил Шаланда в ответ на затянувшееся молчание Пафнутьева.
– Знаю, – кивнул Пафнутьев. – На рукоятке ножа отпечатки пальцев Светы Юшковой. И это мне не нравится.
– Как я тебя понимаю, как я тебя понимаю, Паша! – хохотнул Шаланда в трубку, и этот его короткий, уверенный смешок не понравился Пафнутьеву. Какой-то второй смысл прозвучал в этом смехе, смысл, который затрагивал Пафнутьева уже не по должности, как бы лично цеплял. – Извини, если что не так, – спохватился Шаланда. – Я чувствую, огорчили тебя мои находки?
– Находки – ладно, нашел и нашел, подумаешь…
– Паша, я ведь с некоторыми соседками поговорил, они толпились там у подъезда, когда я подъезжал… Так вот, у этой Юшковой, оказывается, хахаль был довольно интересный, она соседкам хвалилась своим хахалем. И работал он чуть ли не в прокуратуре, во всяком случае, Юшковой представлялся прокурорским работником, представляешь?
– Кошмар какой-то, – вяло откликнулся Пафнутьев.
– Они описали мне его… Невзрачный такой мужичонка, в вязаной шапочке, вечно с сумкой на «молнии»… Цветочки Юшковой приносил, представляешь?
– Надо же…
– А ведь его нетрудно вычислить, если он, конечно, в самом деле в твоей конторе работает.
– Уже вычислил.
– И кто же это? Ты его знаешь?
– И ты тоже.
– Я теряюсь в догадках, Паша!
– Не надо теряться, Жора, в догадках, и вообще в жизни теряться не надо. Фамилия человека с цветочками – Худолей. Эксперт, фотограф, твой лучший друг.
– Мой?! Паша, мой друг?!
– Не торопись, Жора, так быстро отрекаться… Не надо. В жизни все меняется, и гораздо чаще, чем кажется, гораздо круче и необратимее.
– Но в таком случае Худолей не имеет права заниматься этим делом! Его надо отстранить! Он должен знать, где Юшкова скрывается, где отсиживается, а? Ты у него спрашивал?
– Не знает.
– Ох, лукавит, Паша, ох, лукавит! Любовь зла, полюбишь и козла.
– Тогда уж козлицу, – поправил Пафнутьев. – А во-вторых… Я вот только сейчас прикинул… На каком основании отлучать его от дела? Юшкова ему не жена, он ей не муж, они не состоят ни в каких родственных связях, у них нет общих детей, общего имущества… Он знаком с подозреваемой? Ну и что? Ты вот тоже знаком с подозреваемой. И я, помнится, провел с ней ночь… Правда, ночь оказалась позорно целомудренной, но она была ведь, ночка-то, а? А ты в машине с ней ездил, домой подвозил, ручкой своей махал приветственно, а?
Шаланда молча сопел, потрясенный неожиданным поворотом пафнутьевской мысли, обвинением, от которого он не мог вот так просто отмахнуться, как от очередного розыгрыша. Все, что сказал Пафнутьев, было чистой правдой. Он выстроил такие подлые слова и в таком подлом порядке, что вина Шаланды проступала даже с некоторой юридической убедительностью.