Парень кивнул головой, поднялся и сказал Внучеку на ухо то, о чем опер сам должен был догадаться.
Показав Виктору и Валентине двери с литерами «М» и «Ж», вернулся в кабинет. Группа уже закончила переодевание и сидела на стульях, нещадно дымя сигаретами.
Не желая дышать сигаретным дымом, Федя вышел в коридор и опять столкнулся с парнем в короткой шинели.
– Не смогли бы вы помочь нам, – спросил Виктор, – у нас через двадцать минут электричка, а следующая будет вечером… поздно… Нам бы до вокзала добраться.
Внучек пожалел, что на этот раз он прибыл в изолятор не на машине.
– Сейчас что-нибудь придумаем, – сказал он. – Послушай, гражданин начальник, – обратился Внучек к Узякину, – заложников нужно срочно до вокзала подвезти, у них последняя электричка уходит, дай машину.
– Не могу, – ответил Узякин, – сейчас генерала к поезду везти надо.
– До поезда еще целый час, а электричка уходит через… уже через пятнадцать минут… ты объясни генералу ситуацию…
– Ты иди и объясни, – сморщился Узякин, но все же пошел к генералу.
Вернулся он через минуту.
– Генерал сказал, чтобы машина никуда не уезжала, заложники тоже. Он скоро освободится и хочет с ними поговорить.
Маров действительно освободился через полчаса, сказал, что заложников завтра допросит следователь, сел с прокурором в Узякинскую машину и уехал на вокзал. В это время Внучека разыскал Михалыч:
– Иди, тебя шеф к телефону приглашает.
Шефа интересовали подробности «операции», чтобы передать их в управление.
Когда Внучек закончил разговор и вышел в коридор, там уже не было того шума и бестолковья. Привлеченные милиционеры разбежались, группа захвата уехала, куда-то исчезли заложники, и тюрьма опять стала серым и скучным местом, которое для веселья мало оборудовано.
В коридоре были одни члены «тройки» и Михалыч.
И то Михалыч задержался потому, что лично проверял размещение вновь прибывших.
– Не проследи, – говорил он, – так их в одну камеру поместят, с них станется…
Из всех четырех необычайно весел был лишь старший оперативный начальник, коим он опять стал после отъезда генерала. Веселость эта объяснялась тем, что генерал, при всей его жесткости, «отметил все-таки его положительную работу».
– Мужики, – сказал Узякин, – надо снять стресс, у меня жена во вторую смену работает, приглашаю к себе.
– Не могу, – засуетился Михалыч, – детишки внука подкинули, моя с ним за день намается и вечером меня ждет, чтобы передать эстафету…
– Мне тоже домой надо, – произнес комбат.
– Ну раз домой, – ехидно усмехнулся Узякин.
– Подбросишь меня? – спросил Михалыч комбата.
– Если машина вернулась, – ответил тот, и они оба направились к выходу, за ними пошел и Внучек, но Узякин придержал его рукой. Когда двери за комбатом и Михалычем закрылись, Узякин воссоздал на своем лице ехидную усмешку и сказал, имея в виду Собинова.
– Домой ему надо, как бы не так, сейчас он к девицам поедет, а жене скажет, что на происшествии был. Он мне как-то говорил, что не может понять, почему жена его встречает спокойно, когда он в четыре утра с происшествия возвращается, но стоит ему в час от подружек заявиться – устраивает тарарам. Что с него взять, – военный, не опер, любой опер уже бы просчитал ситуацию и понял, что с происшествия он всегда приезжает на машине и жена слышит шум, хотя и отдаленный, а от подружек он возвращается пешком, гы-гы-гы…
Они вместе прошли каморку ДПНСИ, и тот выпустил их на улицу, не проверяя документы.
Перед входом в изолятор стояли две машины: узякинский «уазик» и «скорая помощь», видимо, только приехавшая. Из «скорой» выскочил медбрат – нагловатый парень в белом халате и с огромной черной шевелюрой, с которой шапку можно было не носить и зимой.
– Мы по вызову, – по-военному доложил он, обратившись к Узякину, – куда нам ехать?
– Давно приехали? – спросил его Узякин.
– Только что, – ответил медбрат.
– Тогда на хрен, – сказал ему Узякин, – с такой скоростью можно только туда…
Вокзал встретил их, как улица встречает чужаков, настороженно и враждебно.
Они прошли на второй этаж, нашли свободное место рядом с пьяным мужиком и его трезвой, как ни странно, супругой. Мужик время от времени засыпал и начинал храпеть, жена толкала его в бок, он просыпался и смотрел в зал ожидания пустыми глазами.
За весь этот страшный и одновременно суматошный день Виктор привык к положению человека, над которым завис нож гильотины. Нож мог сорваться вниз в любой момент, но не сорвался. Страшно ли ему было под ножом? Нет. Страха он не испытывал. С того момента, как Хряк ударил его в ухо головой, он словно отупел и почти не страдал от всего происходящего. Его даже не порадовало освобождение, и он искренне удивился, чему так радуются ребята в пятнистых комбинезонах, переодевавшиеся в одной из комнат изолятора в Каминске.
Отупение это не прошло даже сейчас, и то, что обычно задевает нормального человека, его абсолютно не трогало.
Его не беспокоили косые взгляды вокзальной шпаны, снующей в толпе по залу ожидания, ни пьяный сосед, который, засыпая, падал на него, ни взрывы дикого хохота какой-то пьяной компании мужчин и подростков, одетых почему-то в брезентовые куртки.
Однако через эту чувственную тупость медленно пробивались ростки рассудка, который говорил ему, что там, в автозаке, они с Валентиной были лучше защищены от возможной опасности, чем здесь.
Было уже десять вечера, когда они сели в электричку. Ездить в электричке в такое время да еще в форме работника МВД было опасно, но ночевать на вокзале по тем же причинам было еще опаснее…
В электричке было много народа, и они пошли искать свободные места. Вагон, где такие места были, они нашли быстро, но вскоре пожалели, что нашли… В вагоне было свободно потому, что шумная компания парней в брезентовых куртках выкурила всех и развлекалась там одна.
Надо было уходить, но уходить так, чтобы это не было похоже на бегство. Бегать от шакалов опасно. Он знал это: в колонии работал.
– Смотри, ментяра появился, – сказал один из парней, – у какой серьезный…
– И с бабой, – поддакнул второй.
– У них любовь, чуваки, – осклабился третий, и все заржали.
– Смотри, смотри, – произнес еще кто-то, – он обиделся, он сейчас даст нам по морде… гы-гы-гы…
– А баба ничего, можно ее за угол отвести… ага… и по морде, и по морде…
– Чувак, ты все перепутал, это его по морде, а ее… гы-гы-гы.
– А можно наоборот…
Отупение начало проходить. Валентина потянула его из вагона.
– Пойдем, пойдем, – говорила она, – не обращай внимания… тяжелое детство, пьяные родители…
Но Виктор не дал увести себя совсем, в соседний вагон, не хотел, чтобы шпана подумала, что он убегает…
– Постоим в тамбуре, – предложил он.
– Витя…
– Постоим…
– Ментяра, у-у-у, – слышалось через закрытые двери.
– Не прячься, мент, – кричал кто-то из «брезентовых» парней, – мы тебя все равно достанем.
– Не обращай внимания на дураков, не заводись, – говорила ему Валентина, – ты же не злишься, когда тебя собаки облаивают, так и тут…
– Пойдем, – немного помедлив, сказала она.
– Нет, – ответил он, так как окончательно сбросил с себя состояние отупения и не хотел выглядеть в глазах других пассажиров трусом.
– Пойдем, Витя. Ты был молодцом, я даже тобой гордилась. Я поняла, что ты не захотел уйти из санчасти из-за меня. И я очень волновалась. А мне волноваться нельзя. Когда мы в машину сели, я загадала, если у нас все обойдется, то у нас все будет хорошо… так и получилось… теперь у нас все будет хорошо. Я тебе вчера хотела сказать – у нас будет ребенок. И все будет хорошо. – И она, взяв его за рукава шинели, приникла головой к ее отворотам.
И снова ощущение тупика, из которого нет выхода, овладело им. Он почувствовал себя человеком, выбравшимся из малой передряги и тут же попавшим в передрягу большую, выбраться без потерь из которой не было никакой возможности, потому что в жизни, как и в тюрьме, существует одна система «ниппель». Она дает возможность делать все в одном направлении и ничего не позволяет в обратном…