Оказывается, он уже прошел в комнату. Пнул по пути ее дорожные сумки, подошел к столику, полистал газету, раскидал длинными пальцами фотографии. По одной из них щелкнул ногтем:
– Вот тут ты особенно хороша, дылда. Кстати, как тебе мои работы?
– Так это… Это ты?!
Странно, что у нее еще сохранилась способность говорить. Причем вполне сносно: она не сипела, не хрипела, слезами не давилась.
– Конечно, я! Кто же еще для тебя так постарается? – фыркнул ее мучитель и уселся, развалившись, на диване. Похлопал рукой рядом с собой: – Ты присаживайся, чего столбом торчать? Больше уж не вырастешь, да и не надо. Ты и так дылда.
– Прекрати, – Дина поморщилась и упорно уселась на стул, стоявший у журнального столика. Кивнула на фотографии: – Значит, и убил всех этих людей тоже ты?
Он дернулся и подскочил, будто через пухлые диванные подушки пропустили ток. Сузил темные глазищи, его губы, щеки, лоб побелели. Минуту, может, чуть дольше, он смотрел на нее, как на гадину. Вдохнул, выдохнул, расслабился и произнес с хохотком:
– А-а-а, ну да, конечно! Я же априори для тебя – убийца! Если в радиусе полумили от меня случается некое преступление, то кто это сотворил? Правильно – Данила Кузьмин! Более достойной кандидатуры нет. У кого папа высокого полета? У кого мама инвалид, а дядя, в свою очередь, военком, – трогать того не смей. А кто просто всяким дылдам улыбаться хорошо умеет, тот и под подозрение попасть не может. Так, дылда?
Она молча пожала плечами, старательно уводя глаза в сторону от Данилы.
Он упрекает ее? Наверное. И, наверное, он имеет на это право. С ее слов, с ее молчаливого согласия с Данилой Кузьминым десять лет тому назад приключилась беда. Правильнее сказать, беда приключилась с его одноклассником, который ухаживал тогда за Диной. Этого паренька компания Кузьмина… убила.
Убийство по неосторожности – такую статью инкриминировали потом Кузьмину. Но Дина-то знала, что не было это убийство проявлением ничьей «неосторожности». Была мерзкая драка пьяных уродов. И даже, что еще более верно, было избиение одного несчастного парня пятью пьяными уродами. Кто из них конкретно нанес ему тот смертельный удар носком зимнего ботинка по голове – неизвестно до сих пор. Ей – неизвестно. Тогда Дине казалось, что сделал это именно Данила. Следователь как-то очень настойчиво к этому клонил… И на суде прокурор тоже почти уговаривал ее быть понастойчивее и поувереннее в своих показаниях.
Она не особо-то старалась, давая эти самые показания. Мямлила что-то неразборчивое, плакала, просила оставить ее в покое. С ней даже случилось что-то вроде обморока. Правда, упав на чьи-то руки, Дина отчетливо видела глаза Кузьмина: он смотрел на нее из-за решетки. Он смотрел на нее так… так неправильно! Как-то слишком уж мягко и без упрека. А потом и вовсе сделал движение губами, будто целовал ее.
Наверняка ее сознание все же сыграло тогда с ней злую шутку. И не мог быть Данила мягким в тот момент и уж тем более посылать ей поцелуй через весь зал суда – не мог. Потому что после суда ее проклинали все: соседи, родители Данилы, ее собственные родители, и даже родители погибшего парня не одобрили ее действий.
– Витю теперь не вернуть, а с Данилой не надо бы так, Диночка, – плакала, встретив ее на улице, мать убитого Витьки. – Ведь десять лет прокурор запросил! Это же вся жизнь! Он, болтают, и не трогал Витю вовсе. Болтают, что в тот момент он как раз за угол… в туалет отошел.
Она этого не помнила. Помнила себя – сидевшую в стылой, перемешанной колесами машин грязной колее. И спины – много спин в темных куртках, движущихся в жутком отвратительном танце смерти. Уроды… они все били и били, кружили и кружили вокруг Вити… Он сначала орал, она орала, и он тоже… Потом он захрипел, а потом и вовсе замолчал. И кто-то крикнул в этот момент:
– Кузьма, ты чего, охренел?!
Кузьмой звали Данилу всегда, сколько она себя помнила. Больше в той гадкой компании ни одного Кузьмы не было и быть не могло. Значит, кричали ему. Почему-то этот ломавшийся от истеричного страха вопль и запомнился ей лучше всего. И когда приехала милиция, а за ней следом и «Скорая», и Дину начали вытаскивать из раскисшего до мерзлой каши снега, она только об этом и помнила. И на вопрос, на самый первый вопрос, который ей задал пожилой оперативник, – кто это сделал? – она ответила:
– Кузьмин… Данила Кузьмин, с компанией.
На «приговорный» день она в суд не пошла. Уехала, не дождавшись итогов суда. Мать с отцом на этом настаивали. Боялись, что отец Данилы самосуд над ней устроит. Грозился он будто на людях так поступить. Так что – от греха подальше – следовало ей уехать.
– Да и людям в глаза смотреть неловко, – призналась мать, укладывая все ее вещи, и летние, и зимние, в огромный баул, который они собирались отправить в багажном отделении поезда. – Шутка ли, моя дочь парня молодого на десять лет в зону упрятала!
О том, что этот парень вместе со своими друзьями отнял жизнь у своего ровесника, мать даже не вспомнила. А когда Дина ей напомнила все же, не выдержав, мать ответила с изумленным выдохом:
– Того-то уже не вернуть! А этому бы только жить и жить…
Дина уехала к своей двоюродной тетке, аж за семьсот верст от дома. Там, как считали родители, ее никто не найдет. Выучилась в институте, родители регулярно присылали ей деньги на учебу. Потом переехала сюда, еще, кстати, дальше от дома. Начала работать. Деньги родители присылать перестали. И звонили не часто, если раз в два месяца – уже хорошо. Звонки их и прежде, и теперь были скорее проявлением вежливого внимания, нежели свидетельством их родительской заботы и любви. Дине, во всяком случае, так казалось.
– Как дела? Как здоровье? – спрашивали либо мать, либо отец, все зависело, кто звонил.
– Нормально, – мямлила она в ответ и первое время после отъезда старательно сглатывала огромный ком в горле, душивший ее, мешавший говорить, выжимавший слезы на глазах.
– А с погодой, с погодой как? – спохватывались родители, если в разговоре возникала пауза. – Не мерзнешь ты там? Вещи теплые есть?
– Нормально все, – так же немногословно отвечала Дина и принималась беззвучно плакать.
– Мы бы приехали, да далеко больно. Отец не выдержит, у него сердце, – это она слышала, если мама звонила.
Если звонил отец, то Дина «узнавала», что мать не выдержала бы дороги по причине высокого давления. Потом ее спрашивали про оценки, если звонили во время сессии. Про дожди, есть ли у нее зонтик и обувь соответствующая? В какой обуви она должна была ходить в большом городе в дождь, Дина не знала. Но вяло отвечала, что у нее все в порядке и что она ни в чем не нуждается.
Кроме любви, конечно. Родительской любви. Этого ей не хватало, и очень остро. Ну, и заботу свою о дочери они могли бы проявлять не так заезженно и обыденно, интересуясь лишь наличием у нее зонта и резиновых сапог.
И только однажды родители позволили себе на шаг отойти от этого протокола. Произошло это почти в самом начале ее трудовой деятельности. Она была измотана переездом, подавлена свалившимися на нее обязанностями ведущего специалиста. Страшно трусила, что не справится. И тут – этот звонок.
Звонила мать. Поздоровалась и, как обычно, начала про погоду, про ее с отцом болячки, про то, что он, невзирая на возраст, по-прежнему засматривается на молодых, а ей это совсем не нравится.
– А кому бы понравилось, так, Диночка? – спросила мать.
– Наверное, – осторожно заметила Дина, зная не понаслышке о ревнивом норове матери.
– Вот! И я о том же! Вчера он вызвался Зинке из соседнего подъезда хлеба из магазина принести. Говорю, с какой это стати? Он в ответ крысится. А у меня нервы не железные. У меня и возраст, и давление, и вообще…
– Ма, ты меня извини…
Дина посмотрела на разбросанные по квартире вещи. Только утром она разобрала коробки, ничего еще не успела разложить по полкам. Пиджаки, юбки, платья, вешалки, колготки – все валялось где попало. Все что-то постоянно ее отвлекало. То кран холодной воды в ванной оказался неисправным, и пришлось вызывать слесаря. То свет не горел в прихожей, и следом за слесарем пришел электрик, да еще и сотню с нее содрал. А завтра снова ей на работу, и опять – к девяти. А по вечерам она уже третий день подряд на службе задерживается, чтобы во все вникнуть. Когда ей вещи-то разобрать?