– Не работаю, – устало откинулась она на подушки. – Но времени нет, Владик.
– Куда же ты его деваешь-то? – искренне изумился он. – Кухней Маруся занимается, уборкой тоже она, глажка, стирка – все на ней! Что еще тебе делать? Детей у нас нет… пока.
Ленка вдруг нервно дернулась, заполошно вздохнула, будто он на нее замахнулся этими словами, словно бы рукой. Полежала тихо и вдруг отвернулась. А через мгновение он услышал, как она беззвучно плачет.
– Эй, ты что?
Он переполошился не на шутку. Если еще и Ленка отвернется от него следом за тестем и за тещей – а сегодняшнего самоуправства ему никто прощать не собирается, намеки за ужином следовали один за другим, – то тогда ему совсем худо будет. Она хоть и дуреха, но все же своя, привычная. И каким-никаким, но связующим звеном между ним и семейством Иванцовых она является. Где-то похвалит его, где-то заступится. А если еще и она надуется, ему тогда что же – расставаться с ними со всеми, да?
Нет, против расставания с тестем и тещей он ничего против не имеет, он как раз «за» двумя руками. Но вот к расставанию с Ленкой он совсем не готов.
Пылкая юношеская влюбленность, некогда подтолкнувшая его на создание семьи, конечно же, прошла. Она не может не пройти, и это закономерно. Такое случается со всеми практически. Но эта самая пылкая влюбленность как-то так очень удачно трансформировалась в приятную необременительную привычку. В привычку, с которой ему было удобно жить и менять ничего не хотелось. Во всяком случае, пока.
Ленку обижать нельзя, не следовало.
– Лен, ну прости меня, а? – заскулил Влад, наваливаясь животом ей на спину и запуская руки под ее бок, пытаясь повернуть жену лицом к себе. – Лен, ну что ты? Я же просто так сказал. Не хочешь, не ходи ты в этот спорткомплекс, черт с ним. Давай на диету сядем вместе. Я тоже не стану есть ничего такого, от чего женщины полнеют.
– Да при чем тут это?! – всхлипнула жена так горько, что у него самого в носу защипало. – Дело не в спорткомплексе, я бы с беговой дорожки не уходила, будь моя воля!
– Ну! И что тогда?
– А кто позволит-то? Кто?!
– Я! – Он все же повернул ее к себе, прижал, вытирая большим пальцем правой руки слезы со щеки. – Я твой хозяин!
– Это ты так думаешь, милый, – она уперлась лбом в его подбородок, стесняясь своего зареванного лица. – Эти двое думают иначе.
– Кто? Родители, что ли? – он усмехнулся. – Пусть думают, что хотят. Что мы, без них не проживем?
– Не проживем, не проживем, не проживем! – зашептала она почти истерично, снова заходясь в беззвучном плаче. – Они монстры, Владик! Они чудовища!!! Я их… Я их ненавижу!
– Ленка, прекрати, – попытался он ее остановить и даже слегка шлепнул по боку. – Нельзя так о родителях. Мне они чужие люди, но тебе-то – родные.
– Будь они прокляты!!! – вдруг совершенно спокойно, без слез, произнесла она и подняла на него глаза – холодные и непривычно жестокие. – Я часто мечтаю о том дне, когда их не станет. Совсем не станет, Владик. А в последнее время я не перестаю об этом мечтать. Совсем…
Глава 2
Совещание, назначенное на девять утра, началось в половине одиннадцатого. Удивления сей вопиющий факт почти ни у кого не вызвал. Разве что у Марии Ильиничны Ражевой, заместителя начальника отдела продаж. Но ее беззвучное гневное шевеление бровями, губами, щеками и подбородком никто всерьез не воспринимал. Почти все, присутствующие в приемной, считали ее блаженной.
Марии Ильиничне было уже за шестьдесят, пенсионные грядки по ней не просто плакали, а уже очень давно и надсадно выли, но в силу ее трудолюбия, безотказности и непретенциозности ее еще держали в замах отдела. Человек старой коммунистической закалки, Ражева была кристалльно честна, безупречно исполнительна и совсем не понимала, как можно утром прийти на работу с опозданием на полтора часа, с тем чтобы потом на эти полтора часа вечером задержаться. Существует же график работы, так? Существуют еще правила трудового распорядка и поведения на рабочем месте. Почему же они все так… Так нагло, вопиюще нагло все эти правила нарушают? Все! Все, начиная с руководителя!
Назначено совещание на девять, так будь добр его в это время и начать. Полтора часа народ трется в приемной вокруг овального стола длинноногой блудницы Таньки, которая с усердием эти длинные ноги раздвигает раз в день перед директором, а ему и дела нет. Вышел бы, отменил совещание или хоть позвонил бы, если глаза его на людей смотреть не желают. Нет, сидит в кабинете, заперся с каким-то хрычом и никаких распоряжений насчет подопечных ему людишек не отдает.
Хоть бы уже Танька к нему зашла, задом повиляла, поулыбалась, глядишь, и тронулось бы с места бесполезное ожидание с бесполезным расходованием драгоценного рабочего времени.
Так или приблизительно так думала теперь Ражева Мария Ильинична, начав уже жестикулировать в подмогу своему беззвучно шевелившемуся рту. Кто-то на нее не смотрел вовсе. Кто-то хихикал в кулачок, потешаясь над старухой – так ее за глаза называли многие. Кто-то устало закатывал глаза. Это те, кому тоже времени рабочего было жаль.
Одна Дина Игнатова поглядывала на Ражеву с сочувствием. Она ее немного понимала, а некоторые ее чувства разделяла даже на все сто. Ждать не любила потому что. Тем более так бесполезно ждать. Директора еще потому что не любила. Нет, даже не так, она его терпеть не могла. И Таньку, его подстилку, на дух не переносила.
Даже, дрянь, стулья не вытащила из зала заседаний. А могла бы! И народ вынужден стоять, подпирать стены и ждать, ждать, ждать. А чего? Очередного гневливого разноса? Так и созывать всех не было бы нужды. По телефону наорал бы. Работа к тому же стоит, а ее невпроворот. Потом сам спросит с людей за это и снова наорет.
Может, уволиться? Дина наморщила лоб, внезапно задумавшись о перспективе увольнения. Может, и правда стоит? Ее в конкурирующую компанию звали, зарплату давали в полтора раза выше. И что, если придется на дорогу тратить куда больше времени? И что, если придется жить в квартире, а не в ведомственном жилье? Подумаешь!
Да нет…
Дина со вздохом отвергла эту идею.
Подумаешь, сто раз подумаешь, прежде чем заявление на увольнение подашь. Сейчас с нее за жилье почти ничего не берут. Квартирка хоть и тесная, но зато отдельная, чистая, с хорошим ремонтом. А станет она снимать жилье, и придется половину этой хорошей зарплаты отдавать. Перспектива езды через весь город тоже не вдохновляла.
И еще было одно, из-за чего она медлила.
Анкетирование! Жесточайшее анкетирование, как при приеме в серьезные органы. И даже, болтали, тамошний директор некоторым сотрудникам предлагал пройти проверку на полиграфе. Это что? Это же никуда ведь вообще не годится! Она же не сможет обмануть машину! Такую умную и непредвзятую. Это людям можно соврать, можно что-то недоговорить, можно промолчать и отойти в тень. С этой умной машиной и подобным анкетированием проблем ей хватит на всю оставшуюся жизнь. Она же…
Она же все равно чувствовала себя виноватой, хотя виноватой словно бы и не была.
Вспомнив события десятилетней давности, Дина помрачнела. Время икс приближалось. Оно неотступно надвигалось на нее, как страшная черная грозовая туча. И как теперь? Куда теперь? Перемена места жительства и работы не помогут. В этом она была уверена.
– Заходите, – протянула секретарша Таня, выслушав распоряжения по внутренней связи. – Сейчас начнется…
Все разом шумно выдохнули, вкладывая в ее слова совершенно иной, свой для каждого смысл.
– Явились?! – немедленно взвился руководитель, забыв поприветствовать присутствующих. Не все рассесться успели. – И что мне с вами делать прикажете? Поувольнять всех к чертовой матери?!
Дина не прислушивалась. К подобным вступлениям она давно привыкла. Переживала первые полгода, потом прекратила, поняв как-то вдруг и сразу, что этот ор вообще не может для нее иметь никакого значения, ни хорошего, ни плохого. Вот Мария Ильинична Ражева всегда переживала. И так и не научилась воспринимать утреннюю перебранку с философской стойкостью. Пускалась в объяснения, волновалась, краснела, ее никто не слушал, директор с первых же слов ее перебивал, начинал говорить с кем-то еще, а она заводилась еще сильнее. Заканчивалось все обычно при закрытых дверях, это когда все уже выходили, а она оставалась. Либо валидолом, который ей пытались сунуть под язык, если ей прямо в приемной становилось плохо.