– А опыты по хронопереносу мы не проводили – Сенат и вы лично запретили нам экспериментальные исследования, поэтому мы ограничились теорией, создав многомерные математические модели, а также эскизный проект установки. Только это и помогло нам в кратчайшие, всего три недели, сроки создать Изделие…
– Изделие? – вскинул брови Маурья.
– Да, мы решили упростить название объекта. Ибо это не совсем прибор, а, скорее, целый комплекс…
– Его можно увидеть? – снова перебил он ученого.
– Вы находитесь внутри него.
– Внутри? – удивился правитель.
– Да. Это здание, компьютеры, приборы, люди и даже мы с вами – отдельные части Изделия. Дело в том, что хроноконтинуум непосредственно связан с континуумом пространственно-материальным. Ведь время, упрощая сие понятие, есть скорость изменения материи по отношению к другой материи; в нашем же случае – корреляция обратна. Чем медленнее изменяется объект, тем быстрее преодолевает он временное расстояние между веками. Мы как бы заморозили на атомарном уровне изменения материи объектов…
Вспотели оба, и Автарк, и завлаб. Первый честно пытался понять ученого, второй то и дело удерживал себя от попыток объяснить происходящее на более привычном языке формул и чисел.
– Когда объекты будут здесь? – спросил Автарк.
– Они уже здесь.
– Это-то каким образом?! Ведь сами сказали, что процесс только начался!
– Перенос мгновенен. А вот адаптация займет около недели, тем более, их сознание все еще в прошлом.
– Так вы что, трупы сюда перекинули?
Завлаб тяжело вздохнул:
– С их точки зрения, трупы – это мы. Мы просто не существуем для восприятия этих людей…
Автарк окончательно отказался что-либо понимать:
– А закончите вы когда? Время не ждет!
– Вот именно, что у нас время ждет, – горделиво ответили руководитель проекта и завлаб практически одновременно. – Все будет готово через неделю. Не забывайте, что, помимо необходимой после переноса психореабилитации, мы должны дать им основные знания о нашем мире. Сейчас они даже всеобщим языком не владеют, не говоря уже о чрезвычайно, просто катастрофически низком уровне научных и технических знаний. Процесс ускоренного гипнообучения как раз и займет неделю. Минимум.
– Если через неделю вас ящеры жрать не будут, – буркнул Автарк. – На них посмотреть-то хоть можно?
– На ящеров?
– На объекты.
– Да, конечно. Идемте…
Прошлое, 1944 год
Утро выдалось туманным.
– И увидел комбат туман, и сказал, что это хорошо. И стал туман быть, – прокомментировал Лаптев, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в мутной молочной пелене.
– Утро туманное, утро седое, – неожиданно козлиным голосом спел из-за плеча Харченко.
– Тьфу ты! – ругнулся на особиста Крупенников. – Не подкрадывайся. Стрельнуть могу!
– Я те стрельну, – беззлобно ответил особист, но петь перестал.
– Баба-яга, млять, в тылу врага… – усмехнулся Лаптев.
– Тебя чего сегодня на афоризмы тянет? – буркнул Крупенников, не отрываясь от бинокля, хоть это и было совершенно зряшным делом.
– Нервное, товарищ майор!
– Ааа… ну, бывает.
Минуты тянулись медленно, муторно. Словно муха, попавшая в мед, – пытается вытянуть одну лапку, а другие завязают все больше, и муха та все медленнее и медленнее движется. Крылышками жужжит, а толку никакого. Так и минуты перед боем, да и не только перед боем. Иногда Крупенникову казалось, что бой – атака ли, оборона – это спрессованная квинтэссенция всей человеческой жизни. Жизнь и смерть, а между ними нейтральная полоса. И больше во всей Вселенной нет ничего, кроме тебя, врагов в фельдграу и этой исковерканной железом земли. И ты сейчас один. Нет, конечно, рядом стоят бойцы и тоже ждут, сжав до судорог в пальцах автоматы, но на самом деле ты все равно один. Это только в тебя летят пули, осколки, мины, снаряды, штык сделавшего выпад вражеского пехотинца. Да, те, что свистят где-то возле уха, проносясь по-за самым краешком сознания, те – мимо. Но все одно ты будешь кланяться каждому из свистов, потому что ты хочешь жить. Потому что сейчас ты, майор Крупенников, – само средоточие жизни. Жития твоих предков, давших тебе возможность вдыхать влажный воздух самого главного утра. Жизни твоих детей, еще не рожденных, но верящих в то, что Виталий Крупенников – будущий папа, дедушка, прадедушка – переживет этот день и родит их всех.
Перекрестие жизни.
Вечный твой крест, майор Крупенников. Жить ради жизни. И убивать ради жизни.
Капелька пота сбежала по виску, щекоча тонкую синеватую жилку, бьющуюся под кожей.
– …я ей, главно, говорю, день рождения у меня! А она в слезы, дура. И молчит, главно. Я водки ей наливаю, она ее со стола смахивает. И еще больше ревет. Я ей – ну чего ты, дура, ревешь? А она мне хлобысь пощечину! И чего, главно, пощечину-то? Чего я сделал-то? Ну, выпил с мужиками после работы, и чего?
Крупенников захотел было оглянуться на захлебывающийся в воспоминаниях голос, но не успел. Секундная стрелка медленно и тягуче щелкнула по римской цифре «12» и словно замерла, ожидая, пока комбат, продрав руку через вязкий, ватный воздух, подымет ракетницу и выпустит в воздух ракету.
И траншея загремела железом. Штрафники, выбираясь из окопов, поползли в атаку. Именно поползли. Это только в кино в атаку бегают, а в жизни все сложнее, да. Когда первые шеренги исчезли в тумане, время еще больше замедлилось, хотя казалось, уже больше некуда, а майор Крупенников еще больше занервничал, хотя тоже казалось, что больше уже некуда.
И когда туман вдруг взревел грохотом разрывов, когда тишину разрезали густые очереди пулеметов, когда молочная белизна утра полыхнула изнутри красным, майор даже облегченно вздохнул.
Началось!
Но что именно там началось, комбат не видел. Оставалось только догадываться, что там и как. А вот этого он не любил, поскольку знал – выпускать из рук управление боем равносильно поражению, а, значит, и смерти.
– Эй, боец! – окликнул Крупенников невысокого бойца, лицо которого было усыпано веснушками так густо, что казалось, кто-то измазал его в краске. – Фамилия как?
– Иванов, гражданин майор. 1-я рота, 3-й взвод.
– Временно откомандировываю тебя, Иванов, – сказал комбат, подумав, что везет ему на эту фамилию.
– Так точно, – совершенно не удивился рыжий штрафник. И с сожалением, да, да, именно с сожалением, посмотрел на туман, в котором грохотал бой.
Крупенников усмехнулся:
– Связным у меня побудешь. Сейчас бегом вперед, выясни, что там, и пулей обратно. Понял?
– В лучшем виде все сделаю, гражданин майор! – осклабился рыжий, ловко выскочил из траншеи и побежал вперед. Сначала зигзагами, низко пригибаясь, затем вдруг нырнул и ужом пополз между воронок. Потом вовсе исчез.
– Однако, – одобрительно сказал Крупенников. – Профессионально…
– А у нас большинство таких, товарищ майор, – ответил Харченко. – Иванов из разведки. Пятнадцать языков у него лично, тридцать шесть в группе. По поводу представления на Героя нажрался и особисту так морду начистил, что того с переломами лица в госпиталь. Ну, а Иванова, понятно, сюда.
Харченко рассказал эту историю спокойно, как будто бы даже одобряя действия разведчика.
– Ну, положим, не все такие, – вступил в разговор Лаптев, сосредоточенно разглядывая карту и делая на ней свои пометки. – Правда, Белогубов?
Пожилой, а на войне все, кому за сорок, отчего-то кажутся пожилыми, боец Белогубов, бывший военный прокурор, согласно кивнул. Так он ползать не умел. Зато умел кое-чего другое…
Интерлюдия
Молоденький танкист сидел на броне, свесив ноги и задумчиво жуя травинку. На войне он был вот уже целых три дня – некоторые и меньше бывали. Но повоевать не успел – до фронта их танк добраться не смог. Да и танк-то… одно название, что танк. «Т-70». Кто в курсе, тот поймет, ага… Мотор забарахлил, пока ковырялись в двигателе, колонна уже ушла. А летучка техников где-то застряла. И делов-то всего было, что фильтр сменить. Забило пылью летних белорусских дорог.