Когда я очнулся, его рядом не было. Постепенно я стал различать предметы вокруг себя – маленькое окошко, зеркало… Ремень для правки бритв снова висел на крюке – длинный, коричневый, змеевидный. У меня не было сил нагнуться, чтобы подтянуть трусы со штанами, и я побрел к двери, путаясь в одежде. Я открыл дверь и увидел мать. Она стояла в прихожей и ждала.
– Это неправильно, – сказал я. – Почему ты меня не защитила?
– Отец всегда прав, – ответила мать и удалилась.
Я доплелся до своей комнаты, спутанный штанами, и присел на край кровати. Соприкосновение с матрацем причинило мне страшную боль. За окном цвели отцовские розы. Красные, белые, желтые. Высокие и пышные. Солнце уже почти закатилось, и последние его лучи проникали в комнату. Я чувствовал, что даже солнце принадлежит моему отцу. Я не имею на него никаких прав, потому что оно светит над домом моего отца. Я был как его розы – частью собственности, принадлежащей только ему.
9
К тому времени, когда меня позвали ужинать, я уже был в состоянии подтянуть штаны и спуститься на кухню, где мы ели всегда, кроме воскресенья. На моем стуле лежали две подушечки. Я сел на них, но все равно почувствовал, как горят и ноют мои ноги и жопа. Отец говорил о своей работе – как всегда.
– Я сказал Салливану, что нужно объединить три маршрута в два и распределить их между развозчиками в каждой смене. А иначе никто не отрабатывает положенного объема…
– Им следовало бы прислушиваться к твоим советам, папочка, – отвечала мать.
– Извините, – сказал я, – пожалуйста, извините, но мне что-то не хочется есть.
– Ты будешь ЕСТЬ! – рявкнул отец. – Мать старалась, готовила, тратила продукты.
– Да, – подтвердила мать, – морковка, горошек и ростбиф.
– Картофельное пюре с подливкой, – добавил отец.
– Но я не хочу.
– Ты съешь все до последней горошинки на твоей тарелке! – сказал отец.
Он забавлялся. Это был его излюбленный тон.
– Папочка! – одернула его мать.
Я начал есть. Это было ужасно. Я представлял себе, что пожираю их вместе со всем, во что они верят и чем так дорожат. Я почти не жевал, я просто глотал все подряд, чтобы поскорее избавиться от всего этого. Тем временем отец говорил о том, как все вкусно и как нам повезло, что мы можем есть хорошую пищу, когда большинство людей в мире, и даже в Америке, голодает и бедствует.
– Ну, что у нас на десерт, мамочка? – спросил отец.
Мне было противно смотреть на его лицо, на мокрые лоснящиеся от жира губы. Он вел себя так, будто ничего не произошло, словно он и не лупил меня часом раньше. Когда я вернулся к себе в комнату, я подумал, что это не родители, что эти люди были вынуждены усыновить меня и теперь мучаются оттого, что я появился в их жизни.
10
По соседству с нами жила Лайла Джейн, девочка моих лет. Мне по-прежнему не разрешалось играть с детьми из нашего района. Но постоянно сидеть в своей комнате было очень скучно. Я выходил на задний двор и бродил по нему, разглядывая насекомых, или садился на траву и фантазировал. Я представлял себя великим бейсболистом. Я был так велик, что моя бита никогда не проходила мимо мяча и при любой подаче я мог выиграть полный круг. Но я умышленно скрывал свой коронный удар, чтобы одурачить противника. Я бил только тогда, когда чувствовал, что время пришло. В начале одного сезона, открывшегося в июле, я пробил только 139 раз и всего один раз выиграл полный круг. «ГЕНРИ ЧИНАСКИ ВЫДОХСЯ», – поспешили объявить все газеты. И тогда я начал бить. Как я бил! Однажды я позволил себе 16 полных кругов подряд. Другой раз – 24 полных круга за игру. В конце сезона я имел 523 победных удара.
Лайла Джейн была одной из самых прекрасных девочек в нашей школе. Она была настоящей красавицей и жила прямо рядом со мной. Однажды, когда я сидел во дворе, она подошла к забору и стала смотреть на меня, а я на нее.
– Ты не играешь с другими ребятами? – спросила она.
У нее были длинные каштановые волосы и карие глаза.
– Нет, – ответил я, – не играю.
– А почему?
– Они надоедают мне в школе.
– Я – Лайла Джейн.
– Я – Генри.
Она продолжала разглядывать меня, а я сидел на траве и глазел на нее.
– Хочешь посмотреть мои трусики? – предложила она.
– Конечно, – согласился я.
Лайла приподняла подол платья. Трусики были розового цвета и совершенно чистые. Смотрелись они здорово. Придерживая платьице, она повернулась, чтобы я мог посмотреть на них и сзади. На попке они выглядели еще лучше. Потом Лайла одернула подол и сказала:
– До свидания, – повернулась и ушла.
– До свидания, – крикнул я вслед.
Это повторялось каждый день.
– Хочешь посмотреть мои трусики?
– Конечно.
Почти всегда трусики оказывались другого цвета, и с каждым разом они выглядели все лучше.
Однажды, после демонстрации Лайлой очередных трусиков, я предложил ей:
– Пойдем погуляем.
– Пойдем, – согласилась она.
Мы встретились на улице и пошли гулять. До чего же она была хорошенькая. Мы шли молча, пока не оказались на заросшем пустыре. Трава была высокая и зеленая.
– Пошли на пустырь, – предложил я.
– Пошли, – снова согласилась Лайла Джейн.
Мы скрылись в высокой траве.
– Покажи мне еще свои трусы.
Она подняла подол. Голубые.
– Давай побудем здесь, – сказал я.
Мы опустились в траву, я схватил ее за волосы и поцеловал. Потом сам задрал подол платья, еще раз осмотрел голубые трусишки и положил руки на попку. Я снова поцеловал Лайлу. Она не протестовала. Я держал ее за задницу и продолжал лобызать. Это продолжалось довольно долго. Затем я сказал:
– Давай сделаем это.
Я точно не знал, что нужно делать, но чувствовал: есть что-то большее.
– Нет, я не могу, – ответила Лайла.
– Почему?
– Люди увидят.
– Какие люди?
– Вон те, – показала она.
Я поглядел сквозь траву. Неподалеку несколько рабочих ремонтировали улицу.
– Они не могут увидеть нас!
– Нет, могут!
Я вскочил и выкрикнул:
– Черта лысого они увидят!
Потом выбрался из травы и вернулся домой.
Лайла Джейн перестала появляться после обеда возле моего забора. Ничего страшного. Начался футбольный сезон, и я – в моих фантазиях – был великим нападающим. Я бросал мяч на 90 ярдов, а ногой посылал его на 80. Но мы редко били по мячу, особенно когда он был у меня. Я был как снаряд и разбивал защиту противника. Пять-шесть человек, пытающихся блокировать меня, разлетались в разные стороны. Правда, иногда, как и в бейсболе, мне было жалко моих противников, и я позволял им блокировать меня, пробежав всего лишь 8 или 10 ярдов. И как правило, получал травму. Полуживого меня уносили с поля. Моя команда начинала проигрывать – 40:17. И за три-четыре минуты до окончания матча я возвращался, неукротимый и злой за причиненную травму. Теперь каждый раз, когда ко мне попадал мяч, я доставлял его к воротам противника. Как вопила толпа! И в обороне не было мне равных: я блокировал нападающих, перехватывал каждый пас. Я был вездесущ. Чинаски – фурия! И вот, когда судья уже был готов подать сигнал об окончании матча, я получил мяч, находясь в самом начале своей зоны. Я бросился вперед. Я разбивал один блок за другим и, перескакивая через поверженного противника, двигался дальше. Никакой блок не мог остановить меня. Моя команда была сборищем маменькиных сынков. В конце концов на мне повисло человек пять, но я не сдался. Вместе с ношей я дотащился до голевой линии и вырвал победу.
Однажды после обеда через заднюю калитку в наш двор вошел крепкий парень. Он остановился и уставился на меня. Парень был старше меня на год, а может, и больше, и точно не из нашей школы.
– Я из школы Мармаунт, – объявил он.
– Тебе лучше валить отсюда, – сказал я ему. – Скоро мой отец вернется домой.
– Правда? – усмехнулся он.
Я встал.
– Чего тебе здесь надо?
– Я слышал, что парни из Делси считают себя крутыми чуваками.
– Мы побеждаем все школы во всех играх, – заявил я.
– Потому что вы мухлюете. В Мармаунте не любят мухлевщиков.
Он был в голубой рубашке, расстегнутой почти до пупка. На левом запястье красовался кожаный ремешок.