Что же произошло?
Почему он сменил тон, вернее, почему позволил себе не скрывать то, что до сих пор считал нужным скрывать?
– Что ты хочешь сказать, Барон?
Он позволяет себе философское отступление. (Позволю его себе и я, причём, прежде, нежели начнёт Веня. Он и держит меня, собственно, ради философских отступлений. Я для него – отступление, отклонение, излишество. Зачем, спрашивается, мне представлена была секс-сессия с Ёсико? Пока он был с ней, это был монолог как способ самовыражения (Ёсико он не рассматривал как субъект сознания); когда появился я (пусть и по его воле), монолог превратился в диалог. И мой сексуально озабоченный визави сообщал мне следующее: ты, конечно, вправе считать меня скотиной, но я настаиваю: мне нечего скрывать ни от тебя, ни от кого бы то ни было мои отношения с женщинами – и вовсе не потому, что я плохо воспитан, а потому, что умному человеку здесь нечего скрывать. Прятать от посторонних взгляд секс – то же самое, что требовать от человека закрывать своё тело. Это глупый запрет, и жизнь это доказала. Сегодня люди без риска дать пощёчину общественному вкусу могут позволить себе разгуливать по площадям и пляжам почти обнажёнными – и что? И ничего. Скоро секс станет таким же обыденным делом, как и обнажённая грудь на пляже. Моя вина лишь в том, что я впереди планеты всей на шаг. Так подтягивайтесь, массы.)
– Запомни: меня раздражают в жизни две вещи. Первое: любовь. Раздражает невероятно. Если она существует, то я действительно (готов допустить это – чисто теоретически) могу напоминать скотину. Второе: наличие в мире информации, относящейся к человеку, которую я, якобы, неспособен понять. Если такая информация порядка философского присутствует, то я априори превращаюсь в клоуна. Я, сука, не клоун.
Следовательно, любви нет, и нет истины, которая мне не по силам. Это моё кредо, как тебе известно. Ты – единственный человек, который живёт ради любви и ради истины (или делает вид, что живёт ради них; но если это так, если ты хоть на волос лицемеришь, то ты об этом жестко пожалеешь: я распотрошу тебя на молекулы, а с Алисой твоей сделаю такое, чего не могло себе вообразить самое извращенное воображение самого развратного из людей; и поделом, это будет твоя вина, твой грех). Я держу тебя при себе за твою уникальность. Ты дышишь только потому, что дышишь не лёгкими, как все, а какими-то жабрами. По-моему, клоун именно ты.
– Я не уловил твою мысль, Барон. (Хотя я, конечно, уловил её ещё до того, как он раскрыл рот.)
– Я хочу сказать, что пер твою жену так же, как вот эту масяню на твоих глазах. И в рот, и в жопу.
Бессмысленно гадать, правду говорит он или нет. Ни один детектор лжи в мире не уличит его. Рептилия не знает, что такое врать или не врать. Она пожирает для того, чтобы не пожирали её.
– Я тебе, конечно, не верю.
– А вот это уже твои проблемы.
– Хорошо. Допустим. Но зачем ты это сделал?
– Подопытному кролику отныне будут предлагать другую капусту. Ты меня стал раздражать своей принципиальностью сумасшедшего. Мы ускорим эксперимент. И я тебя переиграю.
Одно из двух: либо он меня пугает, как было уже не раз, либо, что гораздо хуже, он решил, что пора принимать решение, – решил покончить со мной как с гуманитарным проектом. Очевидно, случилось что-то непредвиденное. Возникла новая конфигурация обстоятельств.
– Хорошо, Веня. Ты меня можешь растоптать. Пусть я сдохну. Но ты не будешь уже держать на ладони всю вселенную, словно жемчужину, ты не будешь уже властелином всего. Ты чувствуешь, что я где-то прав, и моя погибель станет твоим поражением. Сегодня, во время эпохи диктатуры натуры, ты всемогущ. Ты – Великий Диктатор. Но если всё же возможна диктатура культуры, то неизбежно наступит другая эпоха, и ты превратишься уже не в скотину и клоуна – ты станешь никем. Кто был всем – станет никем. Это даже не трагично, это просто смешно. Если ты уверен, что эпоха культуры не наступит никогда, то можешь избавиться от меня сию секунду.
А если не уверен… Кроме меня, тебе никто не поможет разобраться с тем, что такое культура. Я тебе нужен больше, чем ты – мне.
– Пошёл на х…, – властно сказал Веня.
Но я-то знал, что это капитуляция: больше ему сказать было нечего.
– Время, к сожалению, летит слишком быстро, поэтому мы, к счастью, скоро увидимся, – сказал я.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
6
6.1.
За что бы я поставил памятник себе?
А ни за что. Просто так. Пусть стоит. Назло Алисе.
Проект памятника давно созрел в моём воображении. Представьте себе: статуя в виде мускулистого атлета с лицом, явно напоминающим ушастую луну. На ладони правой руки я держу фигурку Фантомаса (даже микрофаллос имеется, даже головка члена обнажена), готовый в любую секунду прихлопнуть и раздавить его, как лысую муху.
Как доказать Алисе, что этот памятник воздвигнут именно в мою честь?
Придётся прибегнуть к интимным подробностям, которые, кроме неё, надеюсь, никто не заметит. Да, да, всё те же вечные шифры и коды, как же без них в художественном послании. Итак…
Пальцы на ладони левой руки… В общем, они сложены в такой замысловатый бутон, что Алиса всё поймёт. Это имеет отношение к технике нашего секса. Кроме того, на туловище памятника присутствуют все девять моих родинок, расположенных замысловатой полосой от сердца – на спину (копия созвездия Скорпиона! я мог бы демонстрировать этот фрагмент звёздной карты всем желающим, и зарабатывать себе на жизнь особенностями своего тела, как это делают уродцы или красавицы); кроме того, обозначен засос в том месте, где оставила его однажды пьяненькая Алиса. Чего ж вам больше?
Памятник, на первый взгляд, был незаслужен, но официальная формулировка бы гласила: от благодарного человечества – за вклад в дело культурного строительства.
Сам я разумею под этим следующее.
Однажды к нам в гости (мы с Алисой были женаты уже девять месяцев) пришла блестящая пара: её сестра Венера с верным спутником Веней Гербицитом, с которым они жили в гражданском браке. Мы недавно справили новоселье и всё ещё находились в возбуждённом состоянии: первые жизненные успехи всегда окрыляют.
Наша квартирка Венере понравилась своим изысканным аскетизмом (в небольшой квартире – много пространства), а Веня неопределённо хмыкнул. Он был при деньгах, дела его шли в гору, поэтому двух-трёхкомнатные лачуги в большом городе даже не рассматривал как жильё. Так, место для свиданий, не более того. Он присмотрел себе загородный дом, и, вероятно, достраивал в мечтах своих дворцовый ансамбль.
Веня к тому времени меня уже изрядно раздражал. Он напускал на себя важность, окружал себя информационным туманом, любил говорить загадками и намёками. Короче говоря, лепил из себя легенду с помощью мифов. «Деньги партии» была его излюбленная тема.
– Николай Ефимович Кручина, заместитель Жоры Павлова, управляющего делами ЦК КПСС, как-то сказал: «Если и я, как Павлов, выпаду вдруг из окна, то это будет не самоубийство». И вскоре выпал из окна, как и его босс. Старику было 83 года. Он знал, что говорил. А ведь эти летающие члены партии выдали деньги самым проверенным людям, под расписочку, персонально. И где эти деньги?
Веня кривил лицо, на котором не было ни морщинки: мол, таким, как ты, этого не узнать никогда. А потом продолжал, обрабатывая пилочкой ногти (пилочку в футлярчике носил с собой всегда), что позволяло ему даже не смотреть на собеседника:
– Знаешь ли ты, на какие деньги зажигаются сегодняшние звёзды культуры? Не знаешь? Лучше тебе этого не знать. За каждой звездой, особенно в шоу-бизнесе, маячат грязные, кровавые деньги. Ты хочешь спросить, чиста ли у меня совесть?
Я ни о чём не спрашивал, однако Веня был уверен, что заданный им вопрос вертится у меня на языке и буквально лишает меня покоя. Он считал себя изумительно проницательным и общался с публикой с галёрки снисходительно, словно Шерлок Холмс с каким-нибудь доктором Ватсоном. Словно посвящённый – с дилетантом.