Да, страшная была ночь. Потом, когда зашуршал ключ в замке, с первым вопросом и кинулась – ты о матери хоть иногда думаешь? Ты хоть понимаешь, что со мной творишь, эгоист несчастный? И про «могилу» тогда тоже, конечно, припомнила... Изрыгала из себя обвинения, и – странно – на душе легче становилось. Именно от обвинений, а не от сыновнего рассказа, что телефон в другом клубаке забыл...
– Мам, а правда дай денег немного, а? – искательно прозвучал за спиной голос Антона.
– Ах, так все-таки дай? Ты ж только что гордо сказал – закрыли тему? Значит, урезонил мать, да? Поставил на место? А денежек-то все-таки надо, да? Бедный ты, бедный, плохая у тебя мать, сама не понимает, что ты немного поиздержался... – не удержалась она от язвительности, снимая с плиты турку. Даже языком поцокала для пущей убедительности.
– Ну зачем ты так, мам? Я же просто спросил...
– Ты спросил, а я ответила. Я тебе недавно деньги давала.
– Так они кончились...
– А ты по клубам зажигай меньше, и кончаться так быстро не будут.
– Так не дашь, что ли?
Она хмыкнула, пожала плечами, уселась с чашкой кофе за стол. Подумалось вдруг раздраженно – что ж у них за разговоры с сыном такие... Как у коммунальных соседей поутру, лишь бы задеть друг друга побольнее. И никакой душевности. Вот чего, чего она на него взъелась? И впрямь, что ли, денег жалко? Ведь нет...
Деньги у нее были. Да и не часто докучал Антон подобными просьбами – надо отдать ему должное. Просто вдруг накатило что-то, раздраженно зудящее, с отголоском испуга – у кого ж ты потом, после... После всего будешь денег просить? И вообще... Кто тебе по утрам глазунью сделает, кто в ночных ожиданиях свечи перед иконами жечь будет... А главное – кто в институтскую кассу очередной взнос за учебу внесет?! Сидишь сейчас, полуребенок-полумужик, беззаботно глазунью лопаешь, и невдомек тебе, что никому, кроме матери, ты и не нужен...
Да, действительно, – раззуделось. Довольно противное ощущение, похожее на странную потребность пригнуть, наконец, сыночка за шею, напомнить о сыновнем долге, об уважении-благодарности. Пусть хоть так – вредно материально. Чтоб усвоил – кто она для него есть. Пока – есть.
– Знаешь, Антош, как мне моя мама в детстве говорила: где я тебе денег возьму, из колена выколю?
– А... Ну так бы и сказала – нет у меня денег. А то – колена какие-то... – поднял он на нее веселые понимающие глаза.
И это веселое понимание тоже вдруг разозлило! Так разозлило, что сама себя испугалась – вроде бы все наоборот должно быть... Вроде она жалеть его должна, потенциальную сиротинушку, за плечи обнять да поплакать, о своей беде рассказать... Но не смогла. Понесло со злостью и понесло, не остановишь.
– А хоть бы и были – не дала бы! Я что, пожизненно должна все твои клубные удовольствия оплачивать? Мать-кошелек у тебя, да? Только для этого и годится?
– Мам, ты чего... – уставился он на нее в насмешливом недоумении. Впрочем, насмешливости там уже немного оставалось, недоумения больше было.
– А ничего! – грохнула она тяжелой чашкой об стол. – У нас с тобой, между прочим, одна зарплата на двоих! Заметь – моя зарплата! А ты ведешь себя, как... Как...
Она запнулась, подбирая нужное слово. И все оно никак не находилось, соскакивало с языка. Как – неблагодарный, что ли? Беззаботный? Или обидно по отношению к матери легкомысленный?
– ...Ты ведешь себя, как самый последний эгоист! – зацепилась, наконец, за привычное выражение. Как будто есть разница в этом ряду – первый эгоист или последний.
– Да ты же сама подработать мне не дала, когда я хотел в «Макдоналдс»... И сама хотела, чтоб я на дневное отделение поступал! Я бы и на вечернем смог, и на заочном! И работал бы...
– Да, я хотела только дневное! А ты как думал? Иначе бы ты сразу в армию загремел! И скажи спасибо, что твоя мать на десять шагов вперед за тебя думает! И кормит тебя! И учит! И ночами за тебя волнуется, с ума сходит! И заметь – больше желающих все это проделывать на данный момент не имеется!
– Это ты сейчас про отца, что ли?
– Да хотя бы и про отца... Ну вот давай, позвони ему, попроси денег на свои клубаки! Ты знаешь, что он тебе ответит? Мне дословно воспроизвести? Ну, чего смотришь? Давай звони!
– Мам, зачем ты так... Ты же знаешь его ситуацию – Таня в декрете сидит, вот-вот рожать будет, еще и с работы отца уволили по сокращению... Он же в семье один работает, мам! Таня даже пособия не получает!
– А я, выходит, с дядей работаю, что ли? И какое мне дело до того, что отцовская Таня не удосужилась вовремя подсуетиться с пособием? Ты думаешь, это меня должно волновать? Надо было думать, прежде чем ребенка заводить! И в первую очередь о деньгах думать!
– Так они ж квартиру снимают, мам... Все деньги на квартиру уходят...
– И что? Мы с тобой должны напрягаться по этому поводу?
– Мам, да он и так ушел, ничего не взял, и квартиру менять не стал! А, между прочим, мог бы! По закону имел право!
– Ага, сейчас, разбежался! Да кто бы ему позволил – квартиру менять? Ушел – и до свидания, сам так решил, никто его из дома не гнал.
– У него же была доля, значит, мог...
– Была да сплыла!
– Ну да... Ты ж сама его и заставила дарственную на долю оформить...
– Да ты что? Заставила, значит? Мать, значит, жестокая, а отец такой благородный? А на кого я эту долю заставила его оформить, ты помнишь? На тебя же она и оформлена!
– А я просил?!
– А кто бы тебя спрашивал? Сказал бы спасибо, что мать для тебя постаралась! И каких нервов мне это стоило! А теперь, значит, мать плохая оказалась, а отец благородный!
– Да, мам. Получается, он благородный.
– Ах-х ты... – чуть не подавилась она давно остывшим кофе, закашлялась, пальцем указывая на дверь и, уже не отдавая отчета в своих словах, надрывно проговорила сквозь кашель: – Ну, так иди, живи с ним, если он такой благородный! Чего живешь-то со мной, с плохой, неблагородной матерью?
– Да я бы ушел, если б...
Он взглянул на нее коротко, отчаянно, напрягся весь, отвел глаза в сторону. Потом медленно вздохнул, задержал в себе воздух на секунду и произнес едва слышно, на выдохе, будто не для нее, а куда-то в кухонное пространство:
– С тобой же невозможно, мам... Ты же только себя слышишь...
– Себя? Я – только себя? Ты так считаешь? А когда мне к себе прислушиваться-то, сынок? У меня ж времени нет, я должна тебя поить-кормить, учить-одевать, зарабатывать... У меня перед тобой долг есть, сынок. Материнский долг называется. Отец, выходит, ничего тебе не должен, а я... Мне, выходит, одной надо... А ты не понимаешь, не ценишь!
– Да ценю я, мам!
– Нет, не ценишь!
– Ну, хорошо, если тебе так легче... Ладно, пойду я, мам. Спасибо за завтрак, – торопливо поднялся он из-за стола.
– Погоди, я тебе денег дам... Сколько тебе нужно?
– Нисколько. Обойдусь.
Вышел из кухни, красиво неся мускулистую попку, обтянутую трусами-боксерами. Она лишь усмехнулась вслед горько – надо же, гордый... Отец, значит, шибко благородный, а сын – шибко гордый. Яблоко от яблони, значит. А она, выходит, пугалом в этом саду служит, ворон отгоняет. Невозможно жить рядом с пугалом.
Хлопнула дверь в прихожей – ушел. Даже глазунью не доел. Отщипнув от батона белый мякиш, поелозила им в растекшемся по тарелке яичном желтке, отправила в рот. Значит, невозможно со мной, говоришь... Ну, ну. Ох, эгоист... Эгоист несчастный...
А может, надо бы ему все рассказать? Так, мол, и так, сынок, приключилось со мной горе такое...
Вздохнула, и встал в горле слезный комок. Представилось на секунду Антошкино лицо... А какое оно было бы, сыновнее лицо? Виновато-испуганное? Испуганное – за нее или за самого себя? Вон, как он издевательски глубокомысленно пробурчал – с тобой же невозможно, мам...
Нет. Правильно, что ничего ему не сказала. Слов бы не нашла. Для самой себя-то пока ни слов не находится, ни мыслей определенных... Прячутся мысли, жмутся испуганно, скрываются за спасительным – потом, потом... Две недели впереди, можно досыта с самой собой и наговориться, и надуматься. А пока... Вон, пока обыденными делами заняться нужно. Посуду помыть...
Встала к мойке, автоматически натянула на руки резиновые перчатки. Открутила краны, подставила тарелку под напор воды и... Дернулось что-то внутри, подкатило к горлу безысходностью. Господи, да при чем здесь полная мойка грязной посуды... Да провались оно все куда-нибудь вместе с грязной посудой, с бытовой привычной обыденностью! И с этим сыновним обидным «С тобой же невозможно, мам...»