– После той победной песни я решил положить на музыку…
Я сказал со вздохом:
– Правда? Жаль, ты такой талантливый музыкант!
– Э-э… ваше высочество…
Я всмотрелся в его непонимающее лицо, хлопнул себя по лбу.
– Да это я одновременно думаю тремя невидимыми головами, вот иногда и заговариваюсь. Горе от ума, как сказал один… В общем, скоро я что-нить еще подкину. А что эти сработали, я вижу по мордам и лицам подотчетного мне населения. Теперь надо еще пару песен, выслушав которые все сильные мужчины возьмут в руки оружие и пойдут на защиту отечества в неведомые края навстречу Мунтвигу.
Он перевел дыхание, поднял на меня взгляд не таких уж и тупых, как обычно у поэтов, глаз.
– Да понял я, понял… Знал бы раньше! А то я так распинался, заставлял всех своих друзей петь о великом и благородном Сулле, что взял власть, навел порядок, а потом снял с себя корону и ушел цветочки выращивать!
– А что, – поинтересовался я, – ты свое мнение о Сулле переменил?
– А вот не переменил, – ответил он с вызовом. – Весьма благородный поступок! Но ведь вы заранее знали, что, взяв власть, как Сулла, уже никакому сенату не отдадите? И цветочки выращивать не пойдете?
– Тихо-тихо, – сказал я, посмотрел по сторонам. – Не забегай вперед. Конечно, если уж правду, хотя зачем поэтам грубая и неприкрытая правда?.. знал.
Он проговорил тихо, широко распахивая невинные пропитые глаза:
– Тогда… почему?
– В списке, – сказал я, – который составил Сулла для казни, был молодой аристократ по имени Гай Юлий Цезарь. Родня Цезаря умоляла пощадить молодого парня, и Сулла, сжалившись, вычеркнул имя Цезаря, но сказал, что он опасен для Римской республики и еще натворит дел. Когда Цезарь возмужал и стал видным полководцем, он совершил переворот в Риме, так как Рим снова начал потихоньку гнить. Цезарь стал первым императором, а еще он как-то сказал, что Сулла был не прав, нельзя было уходить выращивать цветочки, Риму нужна твердая рука. Так вот, Цезарь для Рима дал новую жизнь, возвеличил его, укрепил и вообще сделал лучшим и красивейшим городом мира. Понимаешь, к чему я веду?
Он боязливо посмотрел по сторонам, поднял на меня встревоженный взгляд. Я смотрел на него жестко и твердо.
– Даже боюсь понимать, – прошептал он после тягостного молчания.
– Почему?
– Вы сказали, – проговорил он тихонько, – ваш Цезарь стал императором?
Я развел руками.
– Пришлось. Римская республика прогнила и медленно разрушалась. Он просто постарался ее спасти.
– Как и Сулла?
– Сулла сделал ошибку, – повторил я. – Своей чисткой врагов народа он лишь отсрочил гибель республики. А вот если бы остался диктатором… Но он увильнул, это тяжелое решение пришлось принять Цезарю.
Он смотрел на меня почти с ужасом.
– Господи, – прошептали его губы, – так вот что вам предстоит… Нет, всем нам!
Я скривился, но сказал терпеливо:
– Ты сказал абсолютно верно, «предстоит». Я к этому не рвался, но понимаю, что на данном этапе нужна твердая конституционная власть, полная демократия, для чего власть должна быть авторитарной в моих передних руках. Я поведу народы к счастью, хотят они этого или не хотят, и начнем строить Царство Небесное на земле, тем самым очистив ее от греховности.
Он отшатнулся.
– Господи!
– Помни, – сказал я наставительно, – расцвет высокой культуры возможен только в крепких авторитарных государствах. Все великие произведения искусства, архитектуры и прочие излишества создавались при диктатурах. Потому ты должен быть заинтересован в крепкой власти. Иди и твори во славу и во имя!
В нижнем зале меня встретил Фридрих Геббель, неизменно важный и породистый, в черной одежде, но настолько расшитой золотом, что даже массивная золотая цепь сенешаля на груди теряется.
Он поклонился и уставился в меня непроницаемыми глазами.
– Лорд Малой печати, – произнес я.
– Ваше высочество…
– Народ собирается?
– Уже собрался. Слышите?
Из-за плотно закрытых дверей большого королевского зала доносится мощный глухой шум, напоминающий рокот морского прибоя на скалистом берегу.
– Ого, – сказал я. – Это весьма, да-да, весьма. Что ж, с Богом, укрепившись сердцем и не вздрагивая фибрами… вперед, Ричард!
Двое слуг в церемониальной одежде медленно и торжественно распахнули обе створки гигантских дверей, так принято по моему статусу, хотя я один.
Глава 11
Зал открылся роскошный, под дальней стеной два кресла, широкий проход к ним, по обе стороны все придворные дамы в два ряда, а за ними мужчины.
В Сен-Мари женщины выстраиваются лицом к проходу и плечом друг к другу, а здесь все повернуты в сторону распахиваемых дверей, и, когда я вошел в зал, стараясь двигаться величаво медленно, ближайшие дамы начали грациозно приседать, придерживая края платья и растопырив в стороны. Почти у всех они вверху заканчиваются неким подобием воротника, так что никакого разглядывания вторичных половых, что доставляет удовольствие в Турнедо и особенно в Сен-Мари.
Я двигался по направлению к креслам, а по рядам с обеих сторон идет эдакая мягкая волна, когда женщины почтительно приседают, отсчитывая какое-то количество шагов до меня, хотя для некоторых дур такие расчеты сложноваты, они опускаются в женском поклоне чуть раньше или чуть позже, но это мелкие шероховатости, а так весьма впечатляет. Даже интереснее, когда приседают не все разом во всем зале, как в Геннегау, а вот так, музыкальной волной.
Вирландина уже среди придворных дам, я подал ей руку, она медленно приняла, я церемонно отвел ее к тронам, но сперва усадил ее в кресло справа, подошел к своему, но не сел, а повернулся лицом к залу и некоторое время созерцал его надменно и царственно.
Все стоят, за исключением герцогов Варвика Эрлихсгаузена, князя Стоунбернского, властелина Реверенда и Амберконта, и Гордона Майкла Вульворта, у этого титулов еще больше, им даровано право не вставать, когда входит король.
На меня смотрят неотрывно и с ожиданием. Справа от Вирландины встали ее фрейлины, слева от меня Фридрих Геббель, Джонатан Ферджехейм и Клифтон Джонс.
Я, выждав минуту, опустился на трон, и по всему залу прокатилась волна шороха и шелеста платьев: усаживались в кресла те, кто имеет на это право, на табуретки те, кто имеет право на табуретки, остальные остались стоять.
Я отсчитал еще несколько тактов и величественно взмахнул дланью, даже не взмахнул, а чуть повел пальцами в воздухе, и сверху сразу же зазвучала сладкая приторная музыка, почти церковная, но здесь это ближе к танцевальной.
Я снова поднялся, и тут же встали все, кто не отрывает от меня взгляда, даже герцоги Варвик Эрлихсгаузен и Гордон Майкл Вульворт, я ведь не вошел, а уже здесь, и не подняться – высказать полнейшее неуважение, а в отношении короля или его заместителя – это бунт, мятеж.
– У всех нас, – сказал я, – была ночь, чтобы обдумать все, связанное с угрозой со стороны Мунтвига. И определить свою позицию. Прошу вас, лорды, высказать свое мнение по ситуации.
Я опустился на трон и величаво возложил руки на широкие подлокотники, пальцы мои достали там головы деревянных львов, но будет впечатление, что я сам положил им руки в пасти, что может быть расценено как дурной знак, и я слегка откинулся всем корпусом, вжимаясь в высокую прямую и такую неудобную спинку.
Вирландина проговорила тихонько, едва двигая губами:
– Прекрасный ход, ваше высочество…
– В чем? – ответил я тихонько.
– Все ждали, – ответила она с улыбкой, – что вы оставите это кресло пустым.
– Как я мог?
– Или посадите рядом герцогиню Миранду Гилфорд, – сказала она. – Это ее первый выход ко двору, посмотрите, как прелестна!.. Как бутон розы, что вот-вот распустится. Какое очарование невинной юности… Смотрите, как жадно смотрят на нее все мужчины.
Я сказал тихонько:
– Я не все, Вирландина. После этого совещания отбуду на войну, а это кресло остается за вами. Я уже отдал соответствующие указания сенешалю и моему секретарю.