– А исполнить надо, ибо недвусмысленна она. В грамоте ясно сказано: беречь тракт.
– Дак грамота-то была писана еще до сражения. Сколько людей мог тогда отослать от себя Карл? А сейчас дело совсем иное.
– Опять ты ищешь не как волю государя выполнить, а как уклониться от выполнения.
– Прости, воевода, но не знаю я как. Вот прикажешь – хоть сам, в одиночку, пойду супротив полков гульдских, а выхода все одно не вижу.
– Вызывал, воевода?
При звуке этого голоса молодой заместитель Градимира непроизвольно скривился: судя по всему, ни видеть, ни слышать вошедшего в горницу он не хотел, но вынужден был мириться с его присутствием. Впрочем, внешность прибывшего никак нельзя было назвать располагающей.
Высокий, широкий в плечах, с ладной, крепкой фигурой, статный красавец… Точнее, был бы красавцем, если бы эти крутые плечи не венчала голова с сильно изуродованным лицом. Через всю его левую часть сверху донизу, теряясь в ухоженной бороде, проходил кривой бугрящийся шрам. Очевидно, след сабельного удара или тесака приличного, да вот никто в свое время рану не обиходил и швов не наложил. От того удара слегка пострадал и глаз, вернее, не сам глаз, а веко, которое тоже было порезано, а затем срослось как бог положил. Однако на том дело не закончилось. Правая сторона лица хранила след сильного ожога. По щеке, вверх к виску, немного захватив ухо и часть головы, покрытой волосом, сейчас был только уродливый след от былой раны. Оттого и борода у него была как бы обрублена справа, не рос волос на месте ожога. Взгляд вошедшего, как и внешность, благообразностью не отличался: он был суров или даже свиреп, как у зверя, загнанного в угол. Вообще весь облик мужчины говорил о том, что он в любую секунду готов броситься на любого и рвать, пока есть силы, а силушка в этом теле имелась.
Былые раны оставили уродливый след на лице, но никак не изувечили тело, скрытое простым, без рисунка, серым кафтаном. Даже петли для пуговиц были из обычной серой тесьмы, а пуговицы – сплошь деревянные. Обычное одеяние простолюдина, вот только из хорошего сукна, и фасон какой-то необычный, кургузый, больше похож на иноземный, но отличается и от них. Штаны славенские, сапоги из крепкой кожи, но тоже без изысков, просто добротная обувь.
Подпоясан крепким воинским поясом, на котором висят ножны с клинком, больше напоминающим палаши иноземцев, но несколько покороче и со слегка изогнутым лезвием, как у сабли. С другого бока – боевой нож, очень похожий на тот, что был у воеводы, в поясных кобурах – два пистоля, по виду необычные. Конечно, сколь много мастеров-оружейников, столь многообразно и оружие, потому как каждый хочет выделиться, но эти были точно необычными. Вошедший вообще отличался многим, и все его оружие было от лучших иноземных оружейников. Дорогое оружие, очень дорогое, но он готов был выложить за него любые средства, а деньги добывать он умел.
– Проходи, Добролюб.
При этих словах воеводы Боян невольно ухмыльнулся, а и было чему: имя это означало «добрый и любящий», чему никак не соответствовал образ вошедшего. Имя свирепого зверя ему подошло бы куда лучше, впрочем, оно у него было, но он не любил, когда его произносили вслух. То имя, или, если хотите, прозвище, дали ему враги, а их у него хватало.
– Я так понимаю, некогда разговоры разговаривать да рассиживаться. Говори, чего звал.
Кто-нибудь другой уже давно пожалел бы о таком поведении, вот только не этот мужчина. Дело не в том, что он был уверен, что ему ничего не будет, нет, скорее ему было наплевать на все в этом мире и чувствовал он себя здесь только гостем, ждущим, когда его призовут. Одним словом, немила была ему жизнь.
– Вот сидим и думу думаем, как нам те полки остановить, да ничего на ум не идет, – не стал чиниться воевода. Человека этого он знал не первый день, а потому и цену ему составил уже давно.
– А чего их останавливать, пусть подходят да в осаду садятся. Чтобы им Обережную взять, нужно целую армию подвести, а ведь и против великого князя войско нужно. К тому же Забаву в осаду взяли, там не менее двух полков, чай, силы-то у гульдов не бездонные.
– Нельзя допустить, чтобы проход по тракту прерывался.
– Да-а-а, князь у нас нынче рачительный, не то что батюшка его. Тот все норовил всех окрест за грудки потаскать, а этот о мошне в первую руку печется.
– Ты как смеешь, о великом князе… Холоп…
– Ты, боярич, полегче, холопить свою челядь да кабальных будешь, а я в холопах отродясь не хаживал, – метнув свирепый взгляд на Бояна, оборвал Добролюб. – И не сверли меня взором, на мне уж места не осталось, весь в дырках от таких гляделок.
– Остынь, Добролюб.
– А я и не закипал, воевода, ты эвон боярича остуди.
– Хватит. – Сказано это было жестко: вроде и голос не повысил, а сталь так и зазвенела. В ответ на это Добролюб ухмыльнулся и, качнув головой, устремил взор в пол. Вот только ухмылка та была пострашнее оскала звериного. – Заговариваться иной раз начинаешь. Знаю, что жизнь свою не ценишь, но ить и помереть можно по-разному.
– Хм. Убивать-то сразу станешь или сначала послужить потребно? – Лукавство все же проскользнуло на уродливом лице. Многое умерло в душе этого человека, но, знать, не все, и искра от когда-то доброго и любящего сердца все еще тлела, вот только была она настолько слаба, что пламя от нее заниматься никак не хотело.
– Желательно бы послужить, – внимательно глядя в глаза подчиненному, медленно кивнул Градимир.
– Тогда слушаю тебя, воевода, – слегка разведя руки, снова ухмыльнулся Добролюб.
– Как мыслишь, сможем мы остановить ворога в чистом поле?
Ага, как же, «чистое поле». Леса кругом, считай, дремучие, пойти можно только по дорогам, да вдоль реки есть относительно свободный путь, но именно им-то и воспользуются гульды. Не сказать что там теснина серьезная, засеками проход никак не перегородишь, чтобы малыми силами сдерживать большие. Да, по лесам полки вести – сущее наказание, а как про обоз вспомнишь, так и вовсе плакать хочется. Но то в походе, а как в бою, так солдат налегке вполне преодолеет и лесную чащу, и болотце да ударит во фланг или тыл. Так что выражение это, конечно, фигуральное, но только все одно верное, чистое поле и есть.
– А это смотря как останавливать, воевода.
– Стало быть, честью придется поступиться, – вскинулся молодой.
Добролюб окинул его задумчивым взглядом и тяжко вздохнул.
– Вот придумали же – ЧЕСТЬ. Кто на ее счет больше всех печется, как не иноземцы. Все-то мы на западников пялимся, как же – просвещенные народы с развитыми ремеслами и непревзойденными науками, а славены – мышка серая да быдло неученое. Иноземцы нас жизни поучают на каждом шагу, а мы им в рот заглядываем. Нас грязными славенами называют, а мы киваем, как кони на выпасе. А ведь это они проживают, как свиньи, не мы. Это ведь у них нет отхожих мест, и гадят они где придется, без стыда сбрасывая порты или задирая подолы. Это в их изукрашенных дворцах, замках да усадьбах невозможно в жару находиться, ибо зловонит так, что глаза режет. Это они ходят завшивевшими и почитают это благостью, а бани так и вовсе не знают. Но нет, мы заглядываем им в рот и ждем, когда они нас научат жить. Честь. А достойно чести возносить человека на костер, не разбирая, мужик то, баба, старик или дите неразумное? Враги они нам. Всегда врагами были и будут, потому как мы им только как холопы нужны, как скотина бессловесная. А врага как ни бей, все к добру.
Вот тебе и свирепый зверь. Как видно, образование у этого воина было неплохим, потому что как иначе объяснить его речи? Довелось ему и повидать многое, и со многими пообщаться. Странный и непонятный человек. А не боярского ли роду? Может, потому ему и благоволит воевода да столько позволяет? Градимир ведь и сам отнюдь не худороден.