— Ты только что сказала, он на небе.
— Хорошо, он у ворот. Такие жемчужные ворота, ладно? В общем, хочет в рай. А Петр посмотрел в книгу и сказал: «Мне очень жаль, то-се, но вы людей обижали, обманывали» . И пошел он в ад, ко всем чертям.
— Твоя мама знает, что ты говоришь такие слова?
— Крик, их даже проповедник говорит. В общем, юрист пошел в ад. Тут идет дантист, тоже в рай хочет. Петр смотрит в книгу и видит, что тот рвал ради денег здоровые зубы.
— То есть как?!
— Да неважно.
— Неважно, что рвут здоровый зуб? Это ужас какой-то. За такие дела в тюрьму сажают.
— Ну, а его загнали в ад.
— Нет, это надо же, здоровый зуб! — не унимался Крик, трогая зубы пальцем.
— А потом пси-хи-ат-рист.
— Это кто такой?
Я исправно читала «Таймс». Кроме балтиморской «Сан», запаздывавшей на день, журнал этот был нашим окном в мир; и хотя психиатрия еще не вошла в моду, я такое слово знала, пусть и не совсем правильно.
— Психиатрист — это доктор для психов.
— А чего их лечить?
— Чтобы они вылечились. Чтобы правильно думали. Господи! — мы замолчали и выловили могучего краба, настоящего молодца, а с ним еще и самку. Он переправлял ее в морскую траву, где она слиняет в последний раз и станет взрослой крабихой, хоть и совсем беззащитной. Они справят свадьбу, и жених будет при ней, пока у нее не нарастет панцирь, который защитит и ее саму, и яйца.
— Прости, дорогой, — сказала я. — Не видать тебе свадьбы.
Краб не хотел расставаться с невестой, но Крик схватил его и бросил их в разные корзины. Крабиха почти совсем облезла, оставалось несколько часов. Таких у нас было полное ведро. Ловля удалась на славу.
— Так вот, психиатрист приходит к Петру, а Петр смотрит в книгу и видит, что он плохо обращался с женой и с детьми. Натурально, посылает в ад.
— Что? Как посылает?
Я отмахнулась, а то никогда не доскажешь.
— Психиатрист пошел, а Петр его вдруг и окликни: «Вы что, психиатрист?» — «Да», — я говорила все быстрей, просто задыхалась. — «Знаете, мы тут можем вас использовать. У нас такое дельце — Бог думает, что Он — Франклин Д. Рузвельт».
— Чего-чего?
— Ну, сам знаешь, когда кто сойдет с ума, он воображает, что он очень важный — например, Наполеон.
— Что ты порешь, Лис? Бог и есть важный.
— Это анекдот. Такая шутка.
— Шутка? Совсем не смешно.
Он уперся, как истинный рыбак.
— Нет, Крик, смешно. Понимаешь, Рузвельт решил, что он главнее Бога.
— Ты не так сказала. Ты…
— Я знаю, что я сказала. А ты ничего не смыслишь в политике.
— Тоже мне шутка! Вздор и больше ничего!
Такие выражения он заимствовал у святоши-бабушки и вообще бывал странным, как одежда, которую она ему шила.
Когда солнце поднялось высоко, а мы проголодались, Крик залез в лодку, я положила багор и пошла к банке. Там мы вдели весла в уключины и вывели наше судно из зарослей, в чистую воду, поближе к пристани.
Отис, сын капитана Билли, занимался у отца крабами, а тот с двумя другими сыновьями водил паром. Мы продали ему черепаху и крабов без панциря, а крабов в панцире поделили, равно как и деньги. Крик побежал домой обедать, я поплыла в Южный пролив, где заменила весла на багор, которым и орудовала всю остальную дорогу. Пролив этот был маленький и мутный, они прорезали остров во многих местах, и в них накапливалась всякая гадость. Но прошлым летом мы с Криком прочистили его (вытащив ржавые жестянки, ловушки для крабов, даже матрасные пружины), так что я добралась без помех до нашего двора. На острове было мало деревьев, но мама посадила по нашу сторону пролива ладанную сосну и смоковницу, а по другую сторону — одинокий кедр. Я прислонила ялик к сосне и побежала к заднему крыльцу, держа в одной руке ведерко, в другой — деньги.
Бабушка перехватила меня у двери.