В кабинете Альбрехт опустился в кресло, едва я указал взглядом, чтобы без всяких шуточек насчет моего величества, и устремил на меня вопрошающий взгляд.
– Трепку? – спросил он.
– Ну да, – отрезал я. – Что-то у вас все непонятки… женские. С женщинами связанные.
– Император не женщина, – напомнил он.
– Но устанавливать связи, – сказал я едко, – возжелали из-за Аскланделлы? До этого и мыслей таких не было?..
– Это высокая дипломатия, – возразил он. – Нам в загребущие попала драгоценность, почему не использовать?
– Какие-то странные у вас желания, – сказал я с холодком. – Пусть эту драгоценность пользует ее муж.
– Я говорил о ситуации, – вставил он быстро. – Ее использовать!
– Рано, – отрезал я. – Не до Вильгельма пока. Надо разобраться с тем, что прямо щас сыплется на голову.
– Гм, – произнес он, – а что с конкубиной?
Я посмотрел с понятным неудовольствием, но не ответишь же, что не его собачье дело, у правителя даже личные дела не личные, если затрагивают интересы общества герцогов и графов, а также части баронов.
– А что вам непонятно?
– Ну… в первую очередь, – пояснил он смиренно, – как относиться нам. Ваши мотивы понять даже не стараемся, ваше высочество…
Я ощутил в его словах нечто большее, чем шуточку. Приближенные всегда должны понимать своего сюзерена или считать, что понимают, иначе наметится опасная трещина, что имеет тенденцию расширяться.
– Это конкубина Леопольда, – напомнил я. – Мы все сейчас стараемся создать у местного населения какое впечатление? Правильно, изменился только правитель, а так все идет по-прежнему.
Он сказал с сомнением:
– Значит, когда наши священники заставляют всех креститься слева направо и посылают на костер тех, кто упорно крестится справа налево… это они поддерживают прежний стиль жизни?
Я поморщился, быстро зыркнул по сторонам, словно мы еще в людном зале, и сказал тихо:
– Вам, граф, и только вам скажу по большому секрету: мне абсолютно неважно, с какого плеча начинают налагать крест, как и то, тремя пальцами или двумя… да-да, есть и такие христиане!.. Но церковь столь могучая сила, что она должна идти с нами, а не против нас.
Он посмотрел странно:
– А не мы с церковью?
– Граф, – сказал я осторожно, даже с Альбрехтом нельзя позволить себе полную откровенность, – церковь занимается душой человека, а мы живем в телесном мире, не так ли?
– Так, – согласился он. – Это я к тому, что здесь тоже церковь.
Я вздохнул.
– Да. Но это неправильная церковь. Чем? Да тем, что апостольская слабее по своей сути. Не просто слабее, а намного, очень намного!.. Народ ее не уважает, над попами смеется… Вот вам старый анекдот. Один сакрантец зовет другого: «Эй, пойдем в церковь!» Тот отвечает: «Не пойду, после дождя такая лужа прямо перед домом, не выйти…» А тот снова: «Тогда пойдем в кабак!..» А второй: «Ну-у, разве что по самому краешку…»
Альбрехт коротко хохотнул, глаза его живо и весело блеснули.
– Сегодня Норберт рассказал, как самый свежий. Ладно-ладно, понял, такое не стоит и стараться понять. Значит, особого сопротивления не ждать?
– Отдать жизнь за апостольскую церковь, – сказал я, – готовы единицы совсем уж фанатиков, а за римскую поднимутся все… или почти все. Наша помощь епископу Геллерию и его священникам почти не понадобится.
Он сказал осторожно:
– А если местным священникам напоминать почаще, что римская церковь не подчиняется светской власти?
– Правильно роете, граф, – сказал я с воодушевлением, – хотя графы вроде бы не роющие?.. Священники – тоже как бы люди, особенно апостольские, у них и семьи, и дочки на выданье, и коровы в хлеву… Они тоже хотят большей независимости и большей власти. Я имею в виду священников.
Он кивнул с самым деловым видом.
– Значит, начнем переманивать… А насчет конкубины, просто кланяться и не обращать внимания?
Я ответил тихо:
– Девочка очень грамотная, понимает, что запрашивать много рискованно. Потому сама не высунется из норки, пока властелин не позовет. Вот пусть и сидит там, а дальше будет видно. Она конкубина короля Леопольда, не так ли?
– Да, ваше высочество.
– Ну вот, переходной период потому так и называется, что переходит, проходит и где-то исчезает в туманной дали, уступая чему-то постоянному и временно твердому, солидному.
– Чему?
– Пока не знаю, – ответил я сердито.
– Понятно, – сказал он. – Спешу доложить, жизнь в городе налаживается. Перед вашим возвращением примчался гонец, завтра из сел прибудут первые обозы с продовольствием.
– Наши награбили?
Он пояснил с удовольствием:
– Нет, крестьяне сами привезут. Правда, цены задрали до небес…
– Все правильно, – оборвал я. – Плата за риск, они ж первые. Платите! Завтра цены пойдут вниз, другие тоже возжелают заработать.
Он поднялся, коротко поклонился.
– Сэр Ричард…
– Сэр Альбрехт, – ответил я.
После его ухода слуга, в котором я узнал одного из людей Норберта, принес охапку березовых поленьев, уже заботливо расколотых пополам, но не мельче, а то слишком быстро прогорят, сразу пахнуло лесом, поинтересовался почтительно:
– Какие указания на ночь, ваше высочество?..
– Подбрось дровишек в камин, – ответил я. – А разденусь сам, я все еще в походе, как догадываешься.
Он сдержанно улыбнулся.
– Все мы в походе. Какие-нибудь особые указания?
Я вспомнил надменное и полное спеси лицо Аскланделлы, высокомерный взгляд из-под слегка приспущенных ресниц, сказал хмуро:
– Где-то здесь покои леди Ялиссы. Приведи.
Он поклонился и молча исчез.
Конкубина, судя по тому, что переступила порог через несколько минут, либо всегда готова к вызову, либо ее покои где-то совсем близко.
Впрочем, на ней плащ с надвинутым на лицо капюшоном, умница, дает мне возможность пока скрывать ее, не спешит демонстрировать свою близость к новому повелителю.
Я сдвинул капюшон ей на затылок, обнажая уже распущенные волосы рыжеватого цвета. Она подняла лицо, по-детски чистое и ясное, нежный румянец разгорается все ярче, словно я снял не капюшон, а обнажил ее всю.
– Ого, – сказал я с удовольствием, – у тебя под плащом только ночная рубашка?.. Ладно, сбрасывай и ее, потом марш под одеяло!
Она улыбнулась, на щеках появились умильные ямочки.
– Ваше высочество…
Рано утром я облачился потеплее, чтобы никаких подозрений, арбогастр приветствовал меня довольным фырканьем. Стражи во дворе сразу заволновались, один прокричал:
– Ваше высочество!.. А вы не забыли, что мы в чужом городе?
– Ошибаетесь, – возразил я весело. – Этот город – наш!
В окне флигеля мелькнуло женское лицо, но тут же исчезло. Кто там, я рассмотреть не сумел, но, насколько помню, примерно там разместили принцессу Аскланделлу.
Ага, теперь начнет обвинять меня в захватничестве. Если слышала, конечно. Да ладно, кто из нас не захватчик, все что-нибудь да захватываем, утверждаемся и самоутверждаемся. Без этого вообще не возникло бы человечества, а было бы какое-нибудь муравьечество… лет еще миллионов через сто, муравьи не особенно и спешат, вся эволюция впереди.
Город в самом деле тих и подавлен, как и его окрестности. Чересчур молниеносный и жестокий захват столицы посеял панику и разговоры, что пришельцы с коварного Юга истребляют всех, в ком хотя бы заподозрят попытку к сопротивлению, – узнаю работу Альбрехта. Потому везде все тихо, а местные спешат убраться с дороги.
Арбогастр мчится, не выбирая дороги, разве что леса и горы обходит стороной, но и тогда недовольно фыркает, выражая готовность снести их напрочь, а за нами тянется длинный хвост снежной бури, что намного красочнее пыльного облака.
Двести миль на запад, пусть даже немногим меньше, это уже королевство Мордант, но Вельзевул вряд ли знает такие мелочи, да и к чему они ему, у него в аду территории наверняка побольше, да и явно перенаселено, судя по нашему образу жизни…
Когда проскакивали через рощи и перелески, где деревья стоят редко, с потревоженных веток срываются пласты снега, но обрушиваются на землю далеко за нами, там все в снежной пелене, словно в неистовом снегопаде…