Эш глубоко вздохнул. Сложил перед собой руки. Закрыл рот, чтобы зубы не стучали. И начал молчаливую мантру.
Постепенно тепло от пульсирующего в груди сердца потекло в члены, пальцы рук и ног. От покрытой пупырышками кожи начал подниматься пар. Прекратилась дрожь.
Высоко над его лысой головой ветер прорвался через небольшое отверстие в куполообразном потолке, загудел, словно взывая к нему, и бросил вниз одинокую снежинку.
Он представил, что поставил прочную брезентовую палатку и лежит в ней, надежно защищенный от ветра, согреваясь у сделанной из меди походной масляной плиты. На огне закипает бульон, распространяя бодрящий, с дымком, запах. Воздух сырой и тяжелый от оттаивающей одежды. Снаружи тявкают прячущиеся от метели собаки.
Он не один в палатке. С ним Ошо.
– Плохо выглядишь, – говорит ему на родном хоншю старый учитель, и морщинки беспокойства проступают на старческой коже, такой же темной, как и у самого Эша.
Эш кивает:
– Похоже, я почти мертв.
– Удивлен? В твои-то годы?
– Нет, – признается Эш, хотя, удостоившись упрека от наставника, на мгновение и впрямь забывает о возрасте. – Бульона? – предлагает он, наливая собеседнику в чашку. Ошо жестом отказывается, и Эш пьет из своей. Тепло струйкой бежит в желудок. Откуда-то доносится сладострастный стон.
Учитель с любопытством наблюдает за ним.
– Как голова? Болит?
– Немного. Думаю, скоро может случиться еще один приступ.
– Я ведь предупреждал, что так и будет.
– Но я же еще не умер.
Ошо хмурится. Потирает руки. Согревает их дыханием.
– Ты должен наконец понять: время пришло.
Эш вздыхает, и огонек масляной плиты трепещет и шипит. Он смотрит на хлопающий клапан палатки, на поднимающийся от чашки дымок. Прислоненный к кожаному дорожному мешку меч напоминает могильный знак.
– Эта работа… кроме нее, у меня ничего нет. Неужели ты отнимешь ее у меня?
– Не я – твое здоровье. Даже если выживешь сегодня, на сколько тебя еще хватит?
– Я не намерен, когда ничего не останется, ложиться и ждать конца.
– А я и не прошу тебя об этом. Но тебе нужно быть здесь, с орденом, с товарищами. Ты заслужил отдых и, может быть, покой, если сумеешь его найти. Пока еще есть время.
– Нет, – с жаром возражает Эш и, отведя глаза, смотрит на огонь. – Так поступил мой отец, когда ухудшилось здоровье. Потеряв зрение, он предался отчаянию и до самого конца лежал в постели и плакал. Он стал тенью себя самого. Я не собираюсь так бессмысленно растрачивать оставшееся время. Умру на ногах.
На Ошо это заявление впечатления не произвело.
– Ты не в том состоянии, чтобы идти дальше. Приступы учащаются и обостряются. Из-за них ты почти слепнешь. Куда может идти слепец? Как ты будешь нести месть? Нет, этого я позволить не могу.
– Должен! – восклицает Эш.
Глава ордена моргает, но ничего не говорит.
Эш опускает голову и делает глубокий вдох. Успокаивается.
– Ошо, мы знакомы давным-давно. Мы больше чем друзья. Мы ближе, чем отец и сын, чем братья. Послушай меня. Мне это нужно.
Их взгляды смыкаются. Они в палатке, обдуваемой ветрами, посреди раскинувшейся на тысячи лаков ледяной пустыни, в воображаемой теплой камере, столь крохотной, что их дыхание смешивается.
– Хорошо, – негромко говорит Ошо, и Эш вздрагивает от удивления.
Он открывает рот, готовый произнести слова благодарности, но учитель останавливает его жестом.
– С одним условием, и оно обсуждению не подлежит.
– Продолжай.
– Ты возьмешь ученика.
Порыв ветра бьет по стенке палатки, прижимая брезент к его спине. Эш замирает.
– Ты просишь меня об этом?
– Да, – резко бросает Ошо. – Я прошу тебя об этом, как ты просил меня. Ты – лучшее, что у нас есть. Ты лучше, чем был я. Однако ты постоянно отказываешься взять ученика, передать ему свои знания, навыки, свою прозорливость.
– Тебе известно, что у меня были на то свои причины.
– Конечно, известно. Я знаю тебя лучше, чем кто-либо еще. Я сам был там, помнишь? Но в том сражении не ты один потерял сына, а другие – отца или брата.
Эш опускает голову:
– Да.
– Понимать ли тебя так, что ты сделаешь это, если выпутаешься из сегодняшнего переплета?
Он не может смотреть учителю в глаза и делает вид, что любуется танцующим пламенем масляной плиты. Старик и впрямь хорошо его знает. Для Эша он словно зеркало, живая, дышащая поверхность, отражающая все, что Эш может попытаться скрыть от себя самого.
– Хочешь умереть здесь, в одиночестве, в этой проклятой ледяной пустыне?
Эш отвечает молчанием.
– Тогда соглашайся на мое предложение. Согласишься – обещаю, что ты выберешься отсюда, что снова увидишь дом, что я позволю тебе продолжать работу, по крайней мере до тех пор, пока будешь обучать преемника.
– Предлагаешь сделку?
– Да, – твердо говорит Ошо.
– Но ты же не настоящий. Эту самую палатку я потерял два дня назад, а тебя со мной не было. Ты – сон. Эхо. Твое предложение ничего не стоит.
– И все же я говорю правду. Сомневаешься?
Эш смотрит в пустую чашку. Ее металлический изгиб уже похолодел и высасывает тепло из его ладоней.
Он давно смирился со своей болезнью и ее неизбежным исходом. Как смирился когда-то с тем, что забирает жизнь у тех, кого преследует, выполняя свою работу. И то и другое Эш принял как данность – с фатализмом. Побочным результатом такой позиции была нотка меланхоличности: вкус жизни – горьковато-сладкий, в ней смысл имеет только то, чему ты сам его придаешь; Вселенная же всегда нейтральна, и, изливаясь в вечную бесконечность из неиссякаемого источника Дао, она стремится только лишь к равновесию.
Он умирает, вот и все.
Однако заканчивать свой срок здесь, в этой глуши, ему никак не хотелось. Если сможет, он еще увидит солнце, насладится теплом, вдохнет пахучие запахи жизни, ощутит под ногами упругую прохладу травы, услышит журчание бегущей по камням воды. А уж потом… И здесь, в его воображении, Ошо был творением этого желания. На большее Эш не смел и надеяться.
Он поднимает голову – ответ учителю готов.
– Конечно, сомневаюсь…
Но Ошо уже исчез.
* * *
Боль, пришедшая теперь, была другой, тягучей, выматывающей, тошнотворной. Боль застилала глаза. Голова как будто попала в медленно сжимающиеся тиски.
Боль вытащила его из делириума.
Эш прищурился, вглядываясь в окружающий мрак. Нагое тело сотрясали конвульсии. На ресницах висели крохотные сосульки. Он едва не уснул.
Через отверстие в крыше не доносилось ни звука. Метель наконец унялась. Он склонил голову. Прислушался. Где-то залаяла собака. Ее поддержали другие.
Он с силой выдохнул.
– Еще одно, последнее усилие.
Старый рошун поднялся. Мышцы ныли, голова сжималась от боли. Поделать с этим он ничего не мог – кисет с листьями дульче отняли вместе со всем остальным. Впрочем, приступ вряд ли можно было назвать тяжелым; в долгом морском путешествии на юг болезнь на целые дни приковывала его к койке.
Притопывая и похлопывая себя по бокам и груди, он восстановил кровообращение. Дыхание выровнялось и участилось; каждый глоток воздуха наполнял силой, вымывая усталость и сомнение.
Эш еще раз подышал на пальцы, хлопнул дважды в ладоши и подпрыгнул. Рука проскользнула в отверстие, и он повис, болтая ногами в воздухе. Другой рукой он начал бить лед по периметру дыры, сопровождая каждый удар глухим «Ху!», не столько словом, сколько просто выдохом. И при каждом ударе острая боль пробивала руку от костяшек пальцев до плеча.
Поначалу – ничего. Все равно что бить камень.
Нет, так ничего не получится. Он представил, что имеет дело с тонкой, подтаявшей коркой покрывающего озеро льда. От ворвавшегося в ноздри морозного воздуха закружилась голова, и Эш заставил себя сосредоточиться.
Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем откололся первый кусочек. Переждав момент триумфа, Эш продолжил. За первым сколом последовал второй, третий… а потом на него словно обрушился ледяной душ. Он зажмурился, сморгнул пот, к которому примешалось и что-то еще. Кровь. Рука потемнела от крови, и капли падали на лоб или на пол, где и застывали, не успев впитаться в лед.