Толстяк тоже перелез через загородку, но сил у него хватило лишь на несколько метров. Он развернулся и поплелся к ревущему потоку машин. Его шатало, ноги подгибались, костюм весь промок от пота, полные щеки горестно обвисли, сделали лицо молодого толстяка дряхлым, старческим, губы задрожали.
– М-мэ-э-э! – немо промычал толстяк. Он был потрясен.
С трудом перевалив через оградку, щекастый монументом встал посреди тротуара, беспомощно поглядел в одну сторону, потом в другую; лицо его дрогнуло, он опустился прямо на тротуар, обхватил руками колени и горько заплакал.
Первой к толстяку подскочила какая-то сердобольная тетушка, склонилась над ним, заговорила участливым голосом. Она не видела, как у толстяка угнали машину. Толстяк продолжал трясти щеками, по лицу его текли слезы.
– Я ее… я ее… – он давился словами, но никак не мог выговорить фразу до конца, – я ее…
– Что «ее»? – озабоченно спрашивала тетушка. – Или кто это «ее»? Может, вам помочь?
– Не надо-о, – слезно протянул толстяк, удрученно покрутил головой. Слезы струились по щекам, скатывались на подбородок, с подбородка на костюм. – Я ее не застраховал.
Наконец-то ему удалось одолеть трудное слово и выговорить всю фразу. Непослушный рот продолжал плясать.
– М-мэ-э-э! – снова завыл он, но это Женьке Каукалову было уже неинтересно.
Вечером Каукалов купил бутылку столичной водки с нарядной, очень красочной этикеткой, колбасы, вкусно разложенной на пластиковой дощечке под плотной прозрачной пленкой, полкилограмма формованной бельгийской ветчины, банку испанских маслин и две длинные французские булки.
Придя домой, разложил это богатство на столе.
– Ма, я хочу отметить свой приход из армии! – прокричал он на кухню.
Мать, полная, с обрюзгшими формами, беззвучно выплыла из кухни:
– Да ты вроде бы уже наотмечался! – озабоченно произнесла она, поднесла руку к плоскому, с мелкими чертами, лицу. – Вчера отмечал, позавчера отмечал. И позапозавчера… Народу вон сколько у тебя перебывало!
Каукалов поморщился, хотел бросить матери пару резких фраз, чтобы не вмешивалась не в свои дела, но сдержался и вместо этого произнес, стараясь говорить как можно мягче:
– Сегодня последний раз, ма. Ко мне Илюха Аронов должен прийти. Мы с ним так ведь пока и не повидались. Он в отъезде был.
– А-а, Илюшенька! – лицо матери расплылось в улыбке. К школьному приятелю сына, живущему в соседнем подъезде, она относилась более чем хорошо, выделяла из всех Женькиных дружков – тот был парнем усидчивым, в школе учился хорошо, и Новелла Петровна очень хотела, чтобы сын Женька был таким же положительным, как и Илья Аронов. – Давненько его не видела, хотя живем, кажись, совсем рядом. Как он там?
– Ничего. Живет, хлеб жует, чихает, когда по Москве ходит грипп. Как и все, словом. Сегодня я с ним по телефону разговаривал.
– Понятно, – произнесла мать удовлетворенно, – Илюшку я завсегда рада видеть.
Вообще-то, фамилия у Аронова была не Аронов, а Аронович. Он был «полтинником» – наполовину русским, наполовину евреем. Отец его давным-давно, во время кампании против «врачей-вредителей», из Моисея Ароновича превратился в Михаила Аронова. Позже, когда все успокоилось, возвращаться к старому имени-отчеству не пожелал, справедливо посчитав, что страна наша непредсказуема: сегодня здесь активно борются с «душителями» в белых халатах, завтра такую же яростную кампанию поведут против жилищно-коммунальных контор, послезавтра доберутся до деятелей котлетного фронта, что имело к Моисею Наумовичу Ароновичу, работавшему заместителем заведующего одной большой столовой, прямое отношение.
Что было хорошо – в доме Илюшки Аронова никогда не страдали от недостатка продуктов. Моисей Наумович, он же Михаил Николаевич, по этой части был неутомимым тружеником.
– Посидишь с нами, ма? – спросил Каукалов.
Новелла Петровна изобразила плечом жеманное движение, будто девчонка, когда ее вызывают с танцев для важного разговора.
– Немного, минут десять, посижу, – сказала она и снова кокетливо повела плечом, – а если больше – вам со мною будет скучно! – Широкое лицо матери с выцветшими глазами сделалось расстроенным, словно Новелла Петровна вспомнила собственную молодость, которую никогда уже не вернуть, и, вяло махнув рукой, ушла на кухню.
– Ну а выпить-то выпьешь?! – прокричал Каукалов вдогонку.
– Самую малость. Стопочку, не больше. – Новелла Петровна вновь высунулась из кухни и внимательно посмотрела на сына, отмечая в который уж раз, что тот в армии похудел, омужичился, руки у него стали грубыми, в уголках рта залегли жесткие складки. Раньше их не было. – Для настроения, – добавила она с вполне понятным грустным смешком.
Илюшка Аронов пришел в семь часов вечера, черноглазый, белозубый, с обкладной смоляной бородкой, радостно раскинул руки в стороны, словно собирался обнять всю квартиру, и проревел громко:
– Же-ека-а! – оглядывая давнего школьного дружка с головы до ног, остался доволен: – Однако! Возмудел и похужал.
Каукалов засмеялся: не слышал ранее, чтобы так лихо переиначивали слова: «похудел» и «возмужал». Все-таки есть у Илюшки юмористический дар.
На кухне зашевелилась Новелла Петровна:
– Илюшенька!
Но ревущий от восторга Аронов не услышал ее. В правой руке он держал большую пузатую бутылку из матового стекла.
– Я принес свой напиток – очень вкусная водка, – Аронов показал бутылку приятелю, – «Кеглевич» называется. С моей исторической полуродины. А пьется… м-м-м! – он поднес сложенные в щепоть пальцы к губам, чмокнул их. – Цимус, а не водка!
– Цимес, наверное. – Каукалов засмеялся снова. Ему приятно было видеть своего старого дружка, в горле от полноты чувств даже что-то запершило.
– Цимус! – упрямо повторил Аронов, вторично поднес щепоть к губам и вновь звучно чмокнул ее. – Пить можно без всякой закуски, такая это мягкая и приятная водка. Видать, изобрел кто-то из наших, – Илья засмеялся счастливо, раскрепощенно. – «Кеглевич» бывает самый разный – абрикосовый, яблочный, даже дынный, но я больше всего люблю этот «Кеглевич», – он поднял бутылку еще выше, – напиток настоен на лимонных корочках… Вкус – божественный! – Тут Илья краем глаза засек, что из кухни вышла Новелла Петровна, повернулся к ней и церемонно поклонился: – Наше вашим, Новеллочка Петровна!
У Ильи была странная манера приветствовать людей – еще со школьной поры вместо «Здравствуйте!» он говорил: «Наше вашим!», и хотя Илюшка был всего лишь горластым великовозрастным юнцом, а Новелла Петровна Каукалова – серьезной, уже изрядно постаревшей тетей, она приняла Илюшкину манеру здороваться.
– И наше вашим, – так же церемонно поклонилась Новелла Петровна. Ткнула пальцем в бутылку, которую Илюшка держал в руке. – Я эту водочку пробовала. Вкусная.
– Да, Новеллочка Петровна, это ценный продукт! В одном флаконе и еда, и выпивка. И разбрызгиватель одеколона, и препарат, отгоняющий мух от наодеколоненной головы.
– Илюшка! – возмущенно воскликнула Новелла Петровна. – Солнце мое!
– Ничего страшного, Новеллочка Петровна! – предупреждающе произнес Аронов, стукнул ногтем по бутылке «Кеглевича». – Этот напиток смывает с желудка любую грязь. Поможет высушить голову и стать красивым, – говорил он возвышенно, привлекательно, хотя и незамысловато. Вообще-то, Илья предпочитал брать не мыслью, а голосом, интонацией. Новелла Петровна, поняв, что тягаться с Ароновым трудно, пробормотала сдавшимся голосом:
– Только у той водки был, по-моему, персиковый вкус.
– Персиковый «Кеглевич»… Есть и такая водка!
– А может, сливовый…
– Да они, буржуи недорезанные с моей исторической полуродины, все имеют! И приготовить все могут. Что хочешь: и «Кеглевич» со вкусом жареной картошки, маринованных грибов и малосольных огурчиков, и «Кеглевич» с духом свежего чеснока, и… да что хочешь! Еврейские водковары – большие мастера вводить в заблуждение российский пролетариат.