Наступила тишина, на меня смотрели во все глаза, а брат Жильберт сказал с уверенностью:
– Я же говорил, он – визитатор!
Остальные промолчали, только Жак пихнул меня локтем в бок.
– Что скажешь?
– При чем здесь визитатор, – сказал я, – это же всегда так, когда главу не назначают, а выбирают в результате свободных демократичных выборов. Когда-нибудь монахи эту весьма справедливую систему из желания делать добро навяжут всему миру, даже королей так будут избирать… мы сейчас видим самое начало, как это делается… Значит, есть оппозиция, есть претенденты на кресло настоятеля… Главный вопрос: не будет ли победа оппозиции катастрофой? Так уже бывало, предупреждаю.
Они переглянулись, брат Гвальберт проронил неспешно:
– Сложно сказано, но суть ясна. Если вы не визитатор, то почему здесь? К нам в монастырь так просто не заехать, дескать, мимо по дороге.
Я сказал так же медленно:
– А можно я напомню, что любые результаты выборов, любые ваши планы и задумки будут разрушены раньше чем через полгода… когда прибудет Маркус. Надеюсь, здесь-то о нем слышали?
В комнате повеяло ощутимым холодом. И это не ощущение, я отчетливо видел, как в полной чаше брата Жильберта поверхность покрылась тонкой корочкой льда, но едва он вздохнул и завозился на месте, моментально растаяла.
Все молчали, наконец тихонько подал голос брат Смарагд, вежливо помалкивающий во время умных разговоров:
– Вы прибыли в нужное место, брат паладин. Наш Храм… единственное, что уцелеет. Маркус нам не повредит.
Я сказал зло:
– А остальные? Разве мы не в ответе за всех людей на свете? Даже за дураков, хотя лично я, конечно, всех бы их перебил!
Гвальберт чуть повысил голос:
– Брат паладин, мы сами себя постоянно виним во всем, так что не надо… У вас что, есть возможность драться с Маркусом?
– Я всю жизнь дерусь, – отрезал я. – Почти всегда успешно! Возможно, пришла пора не прятаться, а дать бой?
– А что у вас есть? – спросил он.
– Много чего, – огрызнулся я. – Но с тем, чем я владею, Маркуса не победить, иначе не пришел бы сюда. Но, может быть, совместными усилиями?.. Может быть, что-то успеем придумать?.. Изобрести? Создать?.. Помните, Господь, насылая потоп, предупредил об этом за сто тридцать лет!..
Брат Жильберт спросил озадаченно:
– Вы хотите сказать, что если бы люди покаялись… пусть не все, а какая-то часть, то Господь отменил бы потоп?
– А вам такое не говорили? – спросил я зло. – Человечество все держится на подвижниках. Народ составляют святые, а не толпа, даже если в этой толпе все человечество. Даже ради одного праведника держится мир!
Брат Жильберт спросил несмело:
– Но ради Ноя не отменил…
– Ной был хорошим человеком, – напомнил я, – но не был праведником, что и стало видно, когда после потопа посадил виноградник, наделал вина и упился так, что голым валялся на земле… Он просто был лучшим среди тех скотов, в которых превратились люди, потому его и взяли черенком для нового сорта человечества. Сейчас же, похоже, этому виду предстоит новое испытание… Господь, как и Ною, дает шанс.
– Глубокие пещеры? – спросил Жильберт.
– Нет, – отрезал я. – Пещеры – то же самое, что ковчег!.. Но сто тридцать лет были дадены Ною вовсе не на постройку ковчега!
Смарагд сказал быстро:
– Но в пещерах мы, как и Ной, можем спастись и дать начало новому человечеству…
Я быстро посмотрел на остальных: что-то не видно радости, хотя и спасутся.
– Господь, – сказал я с нажимом, – будет счастлив, если мы выкажем себя взрослыми и дадим Маркусу отпор!
Брат Гвальберт сказал мрачно:
– Господь дал Ною и его поколению сто тридцать лет… а нам меньше чем полгода?
– Он дал нам пять тысяч лет, – возразил я жестко, – между визитами Маркуса!
Он тяжело вздохнул, посмотрел на меня исподлобья.
– Хорошо. Я с тобой, брат паладин. Это сумасшествие, но погибнуть за других людей – угодно Творцу.
Брат Смарагд сказал пылко:
– И я!
– Считайте и меня, – сказал Жильберт. – Мне всегда казалось нечестным спасаться, когда все люди на земле погибнут.
Гвальберт пробормотал с иронией:
– Думаю, Господь зачтет, что мы могли спастись, но предпочли остаться с грешными людьми, которым безуспешно несли свет и просвещение. Брат паладин, как ты видишь это самое сопротивление Маркусу? Что мы вообще можем сделать?
Я перевел дыхание, крохотный шажок сделан, заговорил как можно убедительнее:
– Для выживания все средства и методы хороши. В моем королевстве, когда отбирают самых лучших бойцов для важнейших боев, заставляют проползти по канавам, заполненным нечистотами. Кто отказывается или не выдерживает, того возвращают в ряды… простых воинов.
Гвальберт поморщился.
– Жестко, но… оправданно. Рыцари, понятно, отказываются.
– Потому им нет места в будущем, – сказал я. – А мы должны хвататься за все, что может помочь в борьбе с Маркусом. Я уже говорил с некоторыми иерархами церкви… Они с пониманием отнеслись, что надо привлечь к сражению всех колдунов, магов и волшебников, а также всех тех, кто все равно обречен на гибель: троллей, эльфов, огров…
Я услышал потрясенный «ох», но не сводил взгляда с Гвальберта, он здесь самый авторитетный, а его явно корежит при упоминании, что придется кооперироваться с проклятыми магами.
Он долго хмурился, сопел, морщился, наконец проговорил тяжелым, как горы, голосом:
– Давайте отложим до утра. Днем, если будет возможность, переговорю еще кое с кем. Выясним…
Он замолчал, раздумывая или подбирая слова, я пришел на помощь:
– Что именно можем сделать?
Он огрызнулся:
– Мы ничего не можем! Только отыскивать тех, кто готов хоть что-то делать…
Брат Смарагд поднялся первым, голос его звучал достаточно бодро:
– Я переговорю с братом Анселем и братом Райнеком.
– А я с самим отцом Леклерком, – сказал Гвальберт; я понял по его тону, что этот самый отец Леклерк и есть глава оппозиции или одна из ключевых фигур.
Глава 4
Бобик поднял голову, взгляд внимательный, я сообщил, что все в порядке, проветриться выходил, а что ночь – неважно, лег на ложе не раздеваясь и закинул ладони за голову.
И все-таки сон не идет. Я вспомнил, что в монастырях жизнь не замирает ни на минуту, ночные бдения здесь в ходу и приветствуются, облачился в доспехи, сверху надел оставленную для меня монашескую рясу, надвинул капюшон поглубже на лицо и вышел из кельи.
Монашеское одеяние просто идеально для шпионов и убийц: никто не видит твоего лица, а под широкой рясой можно спрятать целый арсенал.
В доспехи влез вовсе не потому, что чего-то опасаюсь, просто надо отстаивать свои привилегии, которые хозяева всегда хотят по меньшей мере ограничить. И хотя паладины в общем подчиняются церковным правилам, однако внутри этих правил у нас, как уверен, весьма широкие возможности и полномочия.
Капюшон мне нужен потому, что до того, как отличительными признаками монаха стала его ряса, их узнавали издали по тонзуре. Не знаю, кто придумал, но верхушку головы брили, а оставшиеся волосы как бы символизировали и доныне символизируют венец апостола Петра, основополагающий камень церкви и первого папу римского.
Когда тонзуру выстригают у новициев, то читают семь псалмов, а потом уже шесть раз в год стригут в полной тишине. Самые продвинутые монахи выделяются среди серых собратьев необычными тонзурами, которые изобретают сами или обезьянничают у еще более авангардных хиппарей, так что аббаты то и дело выпускают строжайшие предписания, требующие единообразия и возврата к традициям.
К счастью, я не новиций, а гость, и хорошо еще, что это не орден валломброзанцев, у них новиции с первого же дня должны голыми руками вычистить свинарник. А еще, давая обет, в течение трех дней лежат распростертыми на полу неподвижно и храня «сугубое молчание», этого я бы точно не вынес, разве что ухитрился бы заснуть на это время.