О том, насколько нелепо было набирать переводчиков подобным образом, свидетельствует докладная записка майора Силлимена, служащего моего отдела:
«В настоящее время порядок состоит в том, что гражданских лиц направляют к мисс Гэлвин [секретарю полковника Амена], которая направляет их к подполковнику Хинкелю [заместителю полковника Амена], который отсылает их к полковнику Уильямсу [офицер по оперативным вопросам], который направляет их к Зонненфельдту [главному переводчику], который по причине отсутствия у них квалификации обычно объявляет их ненужными и возвращает к мисс Гэлвин. Было бы желательно, чтобы не наш отдел, а административный взял на себя эту роль секретаря приемной и присылал к нам только квалифицированный персонал».
В конце концов я отобрал дюжину человек, бегло говоривших по-немецки, хотя английский у них выходил с акцентом и грамматическими ошибками. Я рассуждал так: следователи и стенографисты могут привыкнуть к несовершенному английскому или попросят повторить, а в немецком никаких ошибок быть не должно. Когда в основе допросов лежат трофейные документы, тем более документы во множестве экземпляров, следователю зачастую требовалось только удостоверить подпись или доказать, что свидетель или подозреваемый получал инкриминирующие документы. В таких простых вопросах следователям не мешал сильный акцент переводчиков с немецкого.
Некоторые из тех, кто не смог устроиться устным переводчиком, но тем не менее свободно владел обоими языками, стали переводить на английский язык немецкие документы. Письменные переводчики, в отличие от устных, имели возможность не торопиться и пользоваться словарями для поиска непонятных слов. Конечно, они делали очень важную работу, учитывая, что нацистские документы лежали в основе почти всех допросов, а впоследствии и прямых и перекрестных допросов во время процесса. Для перевода документов не требовался правильный выговор или беглое владение языком. К сожалению, эти переводы часто никто не проверял и на суде они приводили к серьезным промахам.
Положение устного переводчика определенно считалась более высоким, чем письменного. Я лишь недавно узнал, насколько все это было серьезно, из кусочка записанного и опубликованного интервью одного из отвергнутых мной кандидатов в устные переводчики:
«Там был один парень по фамилии Зонненфельд [я извиняю ему пропущенное «т» в конце моей фамилии. – Авт.]. Он, по-моему, был самый главный на Нюрнбергском процессе. У его были такие полномочия, что он любого, кого туда прислал Госдепартамент, мог взять и отправить обратно в Вашингтон как не имеющего квалификации. Он отвечал за персонал во время Нюрнбергского процесса, и его имя постоянно звучало по интеркому».
Я отвечал не за «персонал», а только за набор устных переводчиков для допросов. К тому же у нас в Нюрнберге не было интеркома. Еще за прошедшие с того времени годы я слышал много заявлений от тех, кто якобы встречался с подозреваемыми в Нюрнберге. Доступ к заключенным нацистам, прежде чем они стали подсудимыми, строго контролировали, и после предъявления обвинения к ним прекратили кого-либо допускать, кроме адвокатов и тюремных служащих. Для людей, чья жизнь вращалась вокруг их ненависти к нацистам, находиться в Нюрнберге было эмоциональной отдушиной, и они жаждали лицом к лицу встретиться с фашистскими чудовищами. Когда возможности встретиться с заключенными не было, некоторые от фрустрации просто придумывали себе, как разговаривали с ними в Нюрнберге. Все официальные допросы запротоколированы, с ними можно свериться в госархивах США.
Конечно, я был очень доволен своей работой в Нюрнберге, но моя голова была больше занята тем, как выполнять мою работу, а не тем, как отомстить нацистам за свое прошлое в Германии, которое в конце концов практически померкло по сравнению с тем, что мне довелось пережить позднее! Что же касается наказания подсудимых за их деяния против человечества, то это была задача трибунала.
Несмотря на всю серьезность и ответственность, переводы и допросы были не только работой. Как-то раз меня вызвали в допросную, где полковник Ховард Брандидж, выдающийся американский юрист с южным акцентом, пытался допросить Юлиуса Штрейхера, чей грубый немецкий выговор осложнялся заметными франконскими интонациями[4]. Переводчиком у них был эмигрант немецко-еврейского происхождения, говоривший по-английски с сильным швабским акцентом. Штрейхер, само собой, был тот самый мерзкий подстрекатель и порнограф, который высмеивал и порочил евреев в своей газете «Дер Штюрмер», приписывая им свои собственные извращения и чудовищно клевеща.
Допрос застопорился в самом начале, когда полковник Брандидж еще только пытался привести Штрейхера к присяге. Штрейхер и переводчик завели долгий и горячий спор.
– Да что он говорит? – в конце концов вмешался Брандидж.
– Плковник, – стал объяснять переводчик, – он спрашивает, што я, в шеркви?
– В цэ-эркви? В какой цэ-эркви? – проговорил Брандидж, растягивая слова. – О чем вы вообще говорите?
Когда меня вызвали, Штрейхер по-немецки спросил, кто перед ним, не судья ли трибунала. Я спросил у переводчика, почему он упорно говорил про «церковь».
– Шеркофь! Шеркофь! – ответил он. – Он хошет снат, кто перет ним – шеркофный адвокатт?
Стенографистки, аттестованные для работы в американских судах, дословно записывали допросы по-английски. Их работа была относительно проста, потому что они могли отдохнуть и покурить, пока разговор шел по-немецки. Они были автоматами, таким же был и я вначале, когда повторял вопросы следователя по-немецки и ответы заключенного по-английски. Как рассказывали мне друзья, работа настолько мной завладела, что, когда вечером в баре Гранд-отеля они говорили мне что-нибудь по-английски, я автоматически повторял это по-немецки!
Однако высококачественный перевод не мог быть полностью автоматическим, и мы старались обеспечить абсолютную точность, одновременно не давая подследственным использовать ситуацию в свою пользу. Мы понимали, что последовательный перевод дает допрашиваемому лишнее время на обдумывание ответа. Скоро я стал пользоваться доверием следователей, и они показывали мне английский перевод инкриминирующего немецкого документа или намечали ход допроса и шепотом говорили мне: «Вы просто задавайте ему правильные вопросы». Часто мои вопросы заставали врасплох и ошарашивали подследственных. Я делал записи, чтобы зафиксировать точный перевод на английский, который потом заносился в официальный протокол. Иногда свидетели просили изменить свой ответ, когда слушали мой перевод. Я часто обращался к свидетелям позднее, показывал им немецкий вариант их допроса и просил его удостоверить. Часто я разговаривал с ними без протокола.
Во время допросов порой возникали неловкие моменты. Иногда будущим подсудимым ставили в вину действия, которых они никак не могли совершить, или, в иных случаях, следователи не могли подтвердить обвинение в преступлениях, которые подсудимый фактически совершил. Эти ошибки случались, когда американские следователи ошибочно считали, что нацистское правительство работало так же, как и американское.
Однажды судья Джексон допрашивал Иоахима фон Риббентропа, бесцветного бормотуна, бывшего торговца шампанским и карьериста, который при Гитлере выбился в министры иностранных дел. Риббентроп сказал, что «возьмет ответственность» за все, что было сделано от его имени. Когда же Джексон просил его назвать что-либо конкретное, за что он берет ответственность, Риббентроп тут же шел на попятную. Он отказался признать вину в развязывании захватнической войны, преследовании евреев, нарушении договоров и тому подобном, как предлагал ему Джексон. Тогда Джексон обвинил Риббентропа в том, что он не выдавал паспорта евреям, которые хотели спастись из Германии. Джексон приравнял гитлеровского министра иностранных дел к нашему Госсекретарю. Однако в Германии паспорта выдавал не МИД под руководством Риббентропа, а полиция под руководством Гиммлера. Чтобы прекратить бессмысленный спор, уже переходивший в крик, я дал судье Джексону записку с объяснением, что этот неумолкающий бывший начальник МИДа не занимался паспортами.