Нет, это неправда. Мама сказала бы, что я очень мило выгляжу, несмотря на то что наложенный макияж уже давно смыт слезами. Она бы сказала, что от влажности мои вьющиеся волосы стали пышнее и вовсе не похожи на разворошенное гнездо, а опухшие, красные глаза по-прежнему трогательно-одухотворенные.
Отворачиваюсь, понимая, что сейчас расплачусь. Кто поможет мне сохранить уверенность в себе, если мамы больше нет рядом? Наклоняюсь, чтобы поднять бутылку, но пол кренится в сторону. О боже! Я оказалась в шлюпке в штормовом море. Хватаюсь за спинку кровати, словно за спасательный круг, и пережидаю шторм.
Кэтрин вскидывает голову и внимательно смотрит на меня, потирая нижнюю губу идеально ухоженным ноготком.
– Послушай, милая, может, тебе лучше посидеть здесь? Я принесу тарелку с едой.
Сама лучше посиди в заднице! Это поминки по моей матери. Я обязана спуститься вниз. Комнату словно заволакивает туманом, и я не могу найти туфли. Топчусь, оглядываясь по сторонам. Что же я искала? Шлепаю босиком к двери и вспоминаю.
– Да, туфли. Эй, выходите, выходите, где вы? – Приседаю и заглядываю под кровать.
Кэтрин хватает меня под мышки и тянет вверх.
– Брет, прекрати. Ты пьяна. Я уложу тебя в кровать, и ты проспишься.
– Нет! – Сбрасываю с себя ее руки. – Я должна там быть.
– Но ты не можешь. Твоя мать не хотела бы…
– Ах, вот вы где. – Вытаскиваю новые лодочки и пытаюсь всунуть в них ноги. Бог мой, за последний час ступни стали размера на два больше.
Как могу быстро иду по коридору, наполовину натянув туфли, с вытянутыми в стороны руками болтаюсь от стены к стене, как шарик в пинболе. За спиной слышу суровый, но негромкий голос Кэтрин.
– Брет! Немедленно остановись! – цедит она сквозь зубы.
Очень глупо думать, что я пропущу поминки. Я должна отдать дань маме. Моей красивой, любящей маме…
Добираюсь до лестницы, задержавшись, чтобы втиснуть, наконец, ноги в эти чертовы туфельки Барби. Уже на середине лестничного марша нога подворачивается.
– Ой-ой!
В одно мгновение все гости, собравшиеся почтить мамину память, поворачиваются в мою сторону. Краем глаза успеваю заметить распахнутые от ужаса глаза женщин, прикрывающих рот руками, и мужчин, с криком бросающихся мне на помощь.
Приземляюсь посередине гостиной, платье задрано, одна туфля потеряна в полете.
Меня будит перезвон посуды. Утираю слюну в уголке рта и сажусь. Пульсирующая боль в голове прорывается сквозь плотный туман. С усилием моргаю и оглядываюсь. Я в доме моей мамы. Это хорошо. У нее обязательно найдется аспирин. Гостиная погружена во мрак, туда-сюда шныряют люди, собирая посуду в коричневые пластиковые контейнеры. Что здесь происходит? Внезапно меня словно ударяет бейсбольной битой. Горло сдавливает, и я прижимаю к губам ладонь. Вся боль, острые иглы тоски и грусти вновь впиваются в мое сознание.
Мне говорили, что долгая схватка с раком много хуже короткой, но я не уверена, что это истина для желающих выжить. После того как маме поставили диагноз, смерть пришла так быстро, что все происходящее напоминало сюрреалистический бред, кошмарный сон, окончание которого мы ждали. Я до сих пор жду, что очнусь, вскрикнув от радости пробуждения, но вместо этого все чаще просыпаюсь, забыв о трагедии, и заставляю себя вновь и вновь переживать все заново, как Билл Мюррей в фильме «День сурка». Привыкну ли я когда-то жить без самого дорогого мне человека, любившего меня безоговорочно?
С остервенением тру виски, и короткие фрагменты всплывают в моей памяти одиночными вспышками, напоминая о фиаско на лестнице. Возникает желание умереть.
– Эй, соня! – Ко мне приближается Шелли, еще одна моя невестка, с трехмесячной малышкой Эммой на руках.
– О боже, – стону я, сжимая ладонями голову. – Какая же я идиотка.
– Почему? Думаешь, ты первая, кто так набрался? Как нога?
Убираю со щиколотки пакет с почти растаявшим льдом и верчу ногой в разные стороны.
– Все пройдет. – Трясу головой. – Она пострадала значительно меньше моего самолюбия. Как я могла поступить так с мамой? – Швыряю пакет с холодной водой на пол и встаю с дивана. – Шел, если судить по десятибалльной шкале, насколько ужасно я себя вела?
– Я сказала всем, что у тебя упадок сил. – Она слегка подталкивает меня плечом. – Они поверили. Неудивительно, у тебя был такой вид, будто ты неделю не спала. – Шелли смотрит на часы. – Слушай, нам с Джеем пора, уже восьмой час.
Приглядевшись, вижу Джея, он присел на корточки перед трехлетним Тревором и пытается засунуть его в яркий желтый дождевик, который делает малыша похожим на пожарного в миниатюре.
Светящиеся голубые глаза встречаются с моими, и Тревор радостно восклицает:
– Тетечка Бвет!
Сердце всколыхнулось, надеюсь, мой племянник никогда не научится выговаривать «р». Направляюсь к нему, чтобы ласково взъерошить волосы.
– Как поживает мой великан?
Щелкает кнопка на воротнике Тревора, и Джей поднимается.
– А вот и она. – Если не брать в расчет мелкие морщинки у глаз, появляющиеся только вместе с ямочками на щеках, моему брату можно дать двадцать шесть, а не его тридцать шесть. Он обвивает рукой мою талию. – Хорошо выспалась?
– Мне так стыдно, – ною я, утирая остатки туши под глазами.
Джей целует меня в лоб:
– Не переживай. Мы понимаем, что тебе тяжелее всех.
Из трех детей Боулингеров я одна пока не замужем, не успела создать свою семью. Моей семьей была мама. Поэтому брату меня жаль.
– Нам всем трудно, – говорю я, отстраняясь от него.
– Но ты же ее дочь, – вступает в разговор мой старший брат Джоад, появляясь из-за угла. Его поджарая фигура едва видна за буйной зеленью цветочных ветвей. В отличие от Джея, зачесывающего назад свои редкие волосы, Джоад сбривает их, отчего голова становится похожей на яйцо. Очки в тонкой оправе придают внешности гламурный оттенок. Он поворачивается и чмокает меня в щеку.
– У вас двоих особенная связь. Мы с Джеем без тебя бы не справились. Особенно в конце.
И это правда. Когда прошлой весной маме поставили диагноз «рак яичников», я сразу сказала, что мы будем бороться вместе. Именно я ухаживала за ней после операции, сидела у ее кровати после каждой химиотерапии, настояла на консультации у второго, а потом и у третьего специалиста. А когда все они сошлись во мнении, что прогноз печален, именно я была с ней в тот день, когда она приняла решение прекратить бесполезное лечение.
Джей сжимает мою руку, в голубых глазах стоят слезы.
– Мы все с тобой. Ты ведь знаешь, правда?
Киваю, вытаскивая из кармана бумажный носовой платок.
Тишину нарушает Шелли, появляясь в гостиной с автомобильным креслом Эммы.
– Дорогой, – поворачивается она к Джею, – ты не захватишь денежное дерево, что дарили мои родители? – косится на Джоада, потом на меня. – Вам ведь оно не нужно?
Джоад кивает на кусочек ботанического сада в руках.
– Я свое забрал.
– Возьми, – говорю я, обескураженная тем, что в день смерти мамы кого-то могут волновать комнатные растения.
Мои братья и их половинки перемещаются из дома мамы на улицу, в темноту туманного сентябрьского вечера, а я стою и держусь за створку двери розового дерева, как когда-то делала мама. Кэтрин, выходящая последней, заправляет шарф от «Гермес» за ворот замшевого пиджака.
– До завтра, – говорит она и оставляет на моей щеке след цвета «розовый в стиле казино».
Не могу сдержать стон. Видимо, раздел растений не доставил необходимого удовольствия всем собравшимся, поэтому завтра в десять тридцать состоится раздача детям маминых ценностей – церемония вручения призов Боулингер.
А через несколько часов я займу место президента «Боулингер косметик» и стану начальницей Кэтрин – и я нисколько не уверена, что смогу с чем-либо из этого справиться.
* * *
Треснула и развалилась оболочка, сдерживающая меня, словно в раковине, в ночной буре, открывая глазу безоблачное, синее утреннее небо. Считаю это хорошим предзнаменованием. Наблюдаю за пенистыми берегами озера Мичиган с заднего сиденья «линкольн таун-кар» и репетирую предстоящую речь. Ох, какая честь оказана мне, простой смертной. Я никогда не смогу заменить маму, но сделаю все возможное, чтобы компания развивалась.