– Ага, сейчас… Все бросим и побежим к тебе любовь строить! Прямо коленки в кровь расшибем! – подражая ведущей, смешно прокомментировала она ее жизнерадостный голосок, одновременно косясь на Кирилла и будто приглашая его вместе с ней посмеяться.
Он глянул на нее коротко, будто слегка досадуя. Потом пробурчал недовольно:
– Ты думаешь, это так, на раз-два, что ли? Даже на кастинг попасть непросто, а уж чтобы на проект…
– А ты что, пробовал? Может, и ты туда хочешь?
Спросила и засмеялась: сама постановка вопросов уже показалась очень смешной. Отчего-то представилось, как машет Кирюша руками в телевизоре, горюя об утраченных презервативах…
Кирюша не смеялся. Сидел, напрягшись, нервно дрожал коленкой, уставившись в экран телевизора. Потом повернул голову, глянул в глаза… Ох, лучше бы не глядел: так и загорелись они злобой и обидой. Чего это с ним? Смотрит так, будто она над святыней глумится. Хорошо хоть передача закончилась, сразу какой-то фильм начался.
– Ладно, давай спать…
Сказал, будто обиду в себя проглотил. Вон, даже кадыком дернул. Вылез из кресла, кинул через плечо, направляясь в сторону ванной:
– Я в душ…
Точно, обиделся. Ой, да и ладно. Что она такого сказала? Лучше бы посуду помыть вызвался… Ему можно завтра спать и спать, а у нее с утра три пары… И консультация по курсовой. А потом еще к отцу на другой конец города ехать…
⁂
Дверь в квартиру, где теперь жил отец, можно было снимать в фильмах про доперестроечную советскую жизнь, такой она была фактурной, обшарпанной, пухло-дерматиновой, с блестящими глазками медных гвоздиков. Пойди еще поищи где-нибудь такую дверь. И сам подъезд не лучше: стены выкрашены синей краской, местами облупившейся, и кошками воняет, и сырым сквозняком из подвала несет… Как тут вообще можно жить, в такой тоске? А если выражаться как участники реалити-шоу – как тут свою любовь строить? Разве что борщи с котлетами каждый день друг другу готовить…
Ладно, оставим свои смешки за дверью. Если отец такие условия для жизни выбрал, значит, и впрямь влюбился. Разглядел что-то в серой мышке, которую Катей зовут. Ладно, Катя так Катя. Вон, шлепает к двери, спешит… Давай, милая, спеши, встречай гостью…
– Здравствуйте, Санечка! Проходите, мы вас ждем… Папа вниз, в булочную спустился, сейчас придет… Хватились, а дома хлеба ни крошки…
Простите, как это хлеба ни крошки? А где обещанные пироги? Отец давеча, когда в гости зазывал, пироги обещал!
– Ой, да не надо кроссовки снимать, Санечка, у нас все равно не убрано! Проходите в комнату, я пойду чайник поставлю!
Так. У них, значит, еще и не убрано. И хлеба нет. И вообще, сам воздух в жилище какой-то тяжелый, даже как будто печальный. Да и вид у Кати странный, будто она слегка запылилась. Голова нечесана, старая шаль на плечах, в которую она кутается, как бабка. А отпрыск Катин где, пятилетний Тимофей? С отцом за хлебом пошел?
Сев на продавленный диван, она обвела взглядом комнату. Да уж… Не убрано, говоришь? Ну, это еще мягко сказано… Хотя тут, похоже, и самая тщательная уборка привычного интерьера не изменит. Жесткая аскеза, а не интерьер. Шкаф, стол, диван, детская кроватка в углу. А остальное пространство – полки с книгами. Жилище витающей в облаках интеллектуалки. Как она умудрилась при всем при этом еще и ребеночка себе родить? А потом и приличного мужика из семьи увести? Загадка, как есть загадка…
Фу, какие мысли злобные родились! Чего она напала на бедную женщину? Ревнует, что ли? Да отцу, между прочим, только такая и нужна, чтоб интеллектуалка, чтоб полки с книгами… Может, он о такой всю жизнь и мечтал? Если б не согрешил тогда в студенчестве, на картошке, прожил бы всю жизнь с такой вот Катей и счастлив был…
Катя тихо вошла в комнату, кутаясь в свою шаль, села рядом, тускло проговорила:
– Сейчас вскипит… Только вы извините меня, Санечка, у нас к чаю ничего нет… Ну, кроме батона, конечно, за которым Ленечка в булочную побежал…
Ага. Значит, отец здесь в Ленечках живет. А мама его всегда торжественно Леонидом величала. «Леонид, тебя к телефону!» Или: «Как думаешь, Леонид, не замахнуться ли нам на покупку новой машины?» И звучало это куда более весомо, чем «Ленечка». По крайней мере, весомее, чем «Ленечка в булочную за батоном побежал»…
Вот опять она ревнует. Ей-то какое дело, как его здесь называют? Может, у Кати привычка такая – всех уменьшительными именами называть?
– А может, вы голодны, Санечка? Я могу картошки пожарить. Хотя масла нет… Но ведь ее можно и сварить, правда?
Ох, что-то совсем умирающий голос у этой Кати. Вроде виноватый, но в то же время замороженный, равнодушный. И сама она будто умирающая. Болеет, что ли?
– Спасибо, Кать. Я не голодна. А вы что, плохо себя чувствуете?
Катя ничего не ответила, только склонила ниже голову, мотнула русыми, свисающими вдоль щек прядями. Потянув к лицу бледную ладошку, зажала пальцами нос, снова потрясла волосами. Чего это с ней? Будто с трудом рыдания сдерживает…
– У вас что-то случилось, Кать? – спросила осторожно, тронув за плечо.
Катино плечо подрагивало мелко, даже сквозь толстую шаль ощущалось, каким оно было напряженным.
– Что, Кать? – почти выкрикнула она, пытаясь развернуть ее к себе. – Говорите! Что-то с папой случилось, да?
– Нет, Санечка, нет… – испуганно подняла на нее мокрые глаза Катя. – С Ленечкой все в порядке… Да он сейчас придет, сами увидите… Вы простите меня, я сама не своя сегодня, ничего не соображаю! Ночь не спала, потом весь день в больнице, потом по фондам с Ленечкой ездили…
– По каким фондам? И почему в больнице? Кто у вас в больнице?
– Ти… Тимоша в больнице… В реанимации…
Она слезно и коротко вздохнула, будто икнула, и тут же зажала себе рот ладошкой, глядя на нее с ужасом. Будто сама своих слов испугалась. Потом отняла ладонь, стала говорить быстро, слегка захлебываясь:
– У него под утро уже приступ случился… Неожиданно так… Давно не было приступа, а тут! Я уже два года спокойно жила, думала, пронесет… И снова – приступ! Слава богу, на улице пробок не было, «Скорая» очень быстро приехала… А если бы днем… Это еще повезло, что под утро…
– Постойте, Катя! Я ничего не понимаю… Что значит два года спокойно жили и почему пронесет? Он что, давно болен?
– Давно, Санечка… С рождения…
– Что-то серьезное, да?
– Да. Редкая врожденная сердечная патология.
– А… Почему не лечили?
– Это не лечится, Санечка. Тут операция нужна. У нас таких операций не делают.
– А где делают?
– В Швейцарии.
– Где?!
– Да, Санечка, да… Мне врачи сказали – если доживет до двенадцати лет, то и здесь уже можно сделать. А пока только в Швейцарии. Вот я и думала, что мы с Тимошей дотянем до его двенадцати… Сами посудите, где я и где Швейцария?
– Странно… А мне Тимофей вполне здоровым пацаном показался…
– Да. Он последний год хорошо себя чувствовал. И я тоже подумала… Расслабилась как-то, знаете ли… Вот, влюбилась даже… Ой, извините, вам неприятно, наверное.
– Да бросьте! Что за глупости! Лучше скажите, что вы делать собираетесь? Надо же как-то попадать в эту Швейцарию! Это очень дорого, да?
– Да. Очень. Но вы не думайте, я готовилась, я все эти годы копила! Хоть и сумма для меня неподъемная, конечно, но я все равно пыталась хоть как-то… Дом бабушкин в деревне продала, жила экономно, вечерами корректурой занималась…
– И все равно не хватает?
– Не хватает.
– А эти фонды, в которые, вы говорите, днем ездили? Там что, не помогли?
– Помогли… Очень хорошо помогли. Как могли. Но все равно не хватает…
– А сколько?
– Пять тысяч.
– Чего? Евро? Долларов?
– Евро.
– Ну, в принципе… Не такие уж большие деньги…
– Большие, Санечка. Когда все резервы исчерпаны, то большие. Мне больше кинуться некуда, все пути закрыты. И родственники отдали все, что могли, и друзья, и просто знакомые.
– А кредиты? Можно же кредит в банке взять!
– Мне не дают, Санечка. У меня зарплата маленькая. И Ленечке тоже сегодня не дали, как он ни просил… Его друзья обещали помочь, поспрашивать у знакомых, кто может занять… Но кто же через третьи руки в долг даст, сами понимаете!