– Да, у папы на кафедре состоятельных знакомых точно не водится. Одни ученые бессребреники, как мама говорила.
При упоминании мамы Катя покосилась на нее испуганно, ей показалось, даже отшатнулась слегка. Помнит, наверное, как мама с ней свирепо отношения выясняла. Хотя чего с этой перепелкой вообще можно выяснять? В обморок упадет, а ответного свирепого слова ни за что не скажет. Игра в одни ворота.
– Можно, конечно, квартиру продать, но это одним днем не сделаешь… – тихо рассуждала Катя, будто сама с собой. – Врачи говорят, надо как можно быстрее…
– А что папа говорит?
– Ленечка? А что он может сказать? Он… переживает, конечно. Сегодня целый день ни на шаг от меня не отходил. Мы и домой-то недавно только пришли, минут двадцать назад. Он вспомнил, что вечером вас в гости позвал, а в доме даже хлеба нет… О, а вот и Ленечка пришел, кажется…
Она будто встрепенулась вся от звука хлопнувшей двери, быстро провела вверх-вниз по лицу ладонями, легко поднявшись с дивана, понеслась в прихожую. Вскоре они вместе с отцом нарисовались в дверях, уставились на нее одинаково виновато.
– Вот, Санечка, такие у нас дела… – тихо проговорил отец, зачем-то поднимая вверх пластиковый пакет-маечку с одиноко болтающимся внутри батоном. – Давайте, девочки, чаю попьем. Очень горячего чаю хочется. Катюшенька, подсуетись…
И опять она, в который уже раз, поразилась произошедшим в отце переменам. Нет, перемены были не во внешности – снаружи перемены как раз были те самые, что ему мама предсказывала – сошли-таки с отца сытый лоск и прежняя ухоженность. Похудел, осунулся, и рубашка на нем несвежая… Но все это внешнее казалось не таким уж и страшным на фоне того нового, что в нем появилось. Весь он был другой – в осанке, в манерах… И этот блеск в глазах – блеск отчаянного мужского достоинства. Блеск хозяина своей новой жизни. Пусть и неказистой. А еще в глазах – любовь. Вон как проводил Катю глазами – так и побежал бы за ней, если б она тут не сидела, не стала бы невольным свидетелем их совместного горя. А как он это сказал: «Подсуетись, Катюшенька…» Даже представить себе невозможно, чтобы он маме так же нежно сказал: подсуетись…
– Вот такие у нас дела, доченька… – снова повторил он, присаживаясь рядом с ней на диван.
И замолчал. И она тоже сидела, вся съежившись, чувствуя свою неприкаянность, ненужность присутствия. Было слышно, как звякает на кухне в Катиных руках чайная посуда, как приглушенно, будто прорываясь сквозь стены, звучит фортепианная музыка откуда-то с верхнего этажа.
– Это у Аркадьина играют… Он в консерватории преподает, к нему ученики ходят… – зачем-то пояснил отец, подняв глаза к потолку. Потом сглотнул, дернув кадыком, и так и застыл в этой нелепой позе, с поднятой вверх головой.
– Пап… Ну чего ты? Ну неужели совсем, совсем ничего нельзя сделать? – тихим надсадным шепотом произнесла она.
– Ну что ты, доченька… Не бывает так, чтобы совсем было нельзя. Мы обязательно придумаем что-нибудь. Должны придумать. Обязательно должны.
– У меня есть дома пятьсот евро, мне мама на подарок Кириллу дала, у него скоро день рождения… Я завтра утром тебе принесу!
– Нет-нет, что ты… – замахал руками отец, уставившись на нее в испуганном изумлении. – Еще не хватало тебя в наши дела впутывать! Тем более это мамины деньги! Нет, не вздумай!
– Ой, да какая разница, чьи это деньги? Главное – результат, а не деньги! А завтра я еще в институте поспрашиваю, может, кто взаймы даст… Тут главное – собрать, а там посмотрим! Там уже хоть трава не расти! Ничего, пап, прорвемся…
Он поднял на нее глаза – блестящие, влажные от набежавших слез. Сморгнул, растянул губы в дрожащей несчастной улыбке. Потянулся к ее лицу рукой… И застеснялся, отдернул руку, лишь проговорил тихо, сдержанно:
– Спасибо, Санечка, доченька… Я даже и не знал, что… ты можешь быть такой… Прости, не знал…
– Ладно, пап, проехали. Ты знаешь, я чай пить не буду, пойду, поздно уже. Меня Кирилл потерял, наверное. А утром я тебе позвоню, хорошо? Скажу, сколько денег удалось собрать.
– Что ж, иди, ежели торопишься. Так мы с тобой и не поговорили толком…
– Мы поговорили, пап. Все нормально. Держись.
Неловко клюнув его в небритую щеку, встала, торопливо прошла в прихожую. Он понуро побрел за ней, чуть не столкнув в дверях Катю, держащую перед собой поднос с чайником, чашками и тарелочкой с разложенными на ней дольками белого батона.
– Санечка, вы уходите? А как же чай? – Катя жалко вытянула в руках свой поднос.
– В другой раз, Кать. Я тороплюсь.
– Да? Ну, хорошо… Вы заходите, Санечка… Простите, так неловко все получилось…
Ох, она еще и прощения просит! Что за странное существо эта Катя, и откуда она взялась на отцову несчастную голову! Теперь, выходит, и на ее голову тоже! Как говаривала бабушка Анна, не было у бабы забот, так купила порося…
Нескладно попрощавшись, выскочила за дверь, торопливо сбежала вниз по лестнице. Дверь подъезда скрипнула ржавыми петлями, выпустила в нежные июньские сумерки, и шибануло в нос запахом сирени, буйно разросшейся по всему двору. Из окна на четвертом этаже лилась музыка. Наверное, наяривает ученик Аркадьина – того, который в консерватории преподает…
Остановилась, прислушалась, даже захотелось руки подставить под этот музыкальный поток. Нет, зря она сейчас мысленно эту Катю обругала… Жалко ее, конечно. И сына ее жалко, Тимошу. И музыка эта будто для них играет. А теперь и для нее, стало быть.
Прежде чем уйти со двора, оглянулась на дверь подъезда. Надо же… Час назад вошла в нее с легкой душой, а вышла, отягощенная серьезной проблемой… Только что теперь с этим делать, а вдруг ей денег завтра никто не даст?
Автобуса ждать не стала, поймала такси. Открыла своим ключом дверь – прямо под аккомпанемент музыкальной заставки к Кирюшиной любимой передаче. Вон, уже сидит на своем посту перед телевизором, даже головы не повернул.
– Кирилл! Я ужин готовить не буду, устала сегодня! – сердито крикнула из прихожей, скидывая с ног кроссовки.
– Да не суетись, я бутербродов налопался… – миролюбиво откликнулся Кирилл, махнув из-за кресла рукой. – А ты чего опять так поздно, я тебе звонил…
– Прости, я не слышала.
– Что?
– Не слышала, говорю!
– А… Нет, ну надо же быть такой лохушкой, вы только посмотрите на нее…
– Это ты мне?! – Она удивленно застыла в дверях комнаты.
– Да нет! – досадно вытянул он руку в сторону телевизора. – Я вот про эту идиотку говорю! Ты посмотри, посмотри на нее, уже полчаса как в истерике бьется!
– А чего она в ней бьется? Не получилось свою любовь построить?
– Если бы… Ее вот этот, который лысый, только что бросил. Она от него залетела, а он жениться не хочет.
– Почему не хочет?
– Ну ты даешь… – взглянул он на нее насмешливо, на секунду оторвавшись от экрана телевизора. – Если бы все пацаны по залету женились, в паспорте бы страниц на штампы не хватило!
– Так все равно, жалко же девушку…
– А чего ее жалеть? Надо было головой думать. Ее горе, ее проблемы.
– Ну, разве это горе, Кирилл?.. Это не горе…
– А тебе-то откуда знать, где горе, а где не горе? Что ты вообще про горе знаешь? Уж помолчала бы, с такой-то мамой…
– А при чем здесь моя мама?
– При том! Этой дуре из телевизора с ребенком даже податься некуда, у нее такой доброй да обеспеченной мамы нет… Так что ты, милая, сиди и не рассуждай, где горе, а где не горе… А, да что говорить, все равно не поймешь…
Набычившись и сунув в рот зубочистку, он принялся яростно вертеть ее в зубах, пока не сломалась. Она лишь усмехнулась за его спиной – надо же, пала бедная зубочистка жертвой внезапной вспышки Кирюшиного раздражения.
Или это не раздражение? А что тогда? Зависть? Протест? Или обыкновенное хамство? Можно, конечно, его и осадить, да как-то после всех событий недосуг…
– Сделай звук потише, Кирюш. Я душ приму и спать лягу. Устала…
⁂
Думала, упадет и сразу заснет от избытка пережитых за день эмоций, да не тут-то было. Где ж тут уснешь. Надо же что-то делать, надо как-то завтра добыть эти деньги… Надо же придумывать что-то…