Слопать целую оленью ногу с горой дикого риса и восемью (из полусотни) перепелиными яйцами, а потом еще и вернуться за сладким было бы не под силу даже великану. Но Хетти сдюжила.
Оливия съела еще больше. Печенье с крыжовником, сдобные слойки с изюмом, бисквитные пирожные с кремом, сливовый пудинг, шоколадные конфеты и пряная коврижка – и все это щедро сдобренное ромовым маслом, абрикосовым соусом и мятной подливкой.
Они держали тарелки у самого лица, чтобы вилками сильно не размахивать. Оливия жевала не переставая, а Хетти то и дело откладывала вилку и изящно промокала губы салфеткой. А потом принималась набивать рот – с прежней жадностью.
Смотреть на них было противно. Я опустила глаза и увидела коврик, который раньше лежал у мамы под креслом. Сегодня его постелили, чтобы не испачкать пол едой. Раньше я к нему не присматривалась.
Охотники с собакой гнали вепря к краю, отороченному алой шерстяной бахромой. Тут я заметила, что картинка движется. Ветер пошевелил траву под ногами вепря. Я заморгала, все замерло. Я снова вгляделась в коврик – трава опять зашевелилась.
Собака только что лаяла – я видела, как расслабились мышцы у нее на горле. Один из охотников хромал – я ощутила, как свело у него ногу. Вепрь совсем запыхался, но бежал дальше, гонимый страхом и яростью.
– Куда ты уставилась? – спросила Оливия. Наелась, наверное.
Я вздрогнула. У меня было такое чувство, словно я очутилась там, в коврике, рядом с охотниками и вепрем.
– Никуда. Смотрела на ковер.
Я снова опустила глаза. Коврик как коврик, с обычным рисунком.
– У тебя глаза вытаращились.
– Прямо будто у огра, – сказала Хетти. – Круглые-прекруглые. О, а сейчас ты вроде бы нормальная на вид.
Саму-то ее нормальной было не назвать. Она была похожа на кролика. На жирного кролика – Мэнди любила покупать таких на жаркое. А у Оливии лицо было тупое, что твой помидор.
– А у тебя, наверное, глаза никогда не таращатся, – заметила я.
– Пожалуй, да, – самодовольно ответила Хетти.
– Малюсенькие, вот и таращить нечего.
Хетти по-прежнему улыбалась, только теперь улыбка стала будто нарисованная.
– Я прощаю тебя, деточка. Мы, сливки общества, не злопамятны. Твоя бедная матушка тоже славилась дурным воспитанием.
Мама чем-то славилась. Прошедшее время. У меня перехватило горло.
– Крошки мои! – налетела на нас ее сиятельство Ольга. – Нам пора идти.
Она обняла меня – и мне стало тошно от запаха прогорклого молока.
Они ушли. Отец стоял у кованых ворот и прощался с остальными гостями. Я побрела в кухню, к Мэнди.
Она составляла стопками грязные тарелки.
– Можно подумать, они неделю маковой росинки в рот не брали!
Я надела передник и накачала насосом воды в раковину.
– Просто они раньше не пробовали твоих разносолов.
Мэнди готовила лучше всех на свете. Мы с мамой иногда стряпали по ее рецептам. Мы в точности следовали ее указаниям, и получалось вкусно – но не так волшебно, как у самой Мэнди.
От этого я почему-то вспомнила про коврик.
– Там, в зале, был ковер с охотниками и вепрем – помнишь такой? Я на него засмотрелась, и вот что странно…
– Ай, глупышка. Ну зачем тебе было глядеть на старый коврик?
– А что, нельзя?
– Подумаешь, феи напроказили…
Этот коврик – подарок фей!
– А ты откуда знаешь?
– Его подарили госпоже.
Мэнди всегда называла маму «госпожа».
И явно увиливала от ответа.
– Кто подарил – моя фея-крестная?
– Давным-давно.
– Мама говорила тебе, кто моя фея-крестная?
– Нет, не говорила. Где твой отец?
– Прощается с гостями у ворот. Может, ты все равно знаешь? Хотя она тебе и не говорила?
– Что я знаю?
– Кто моя фея-крестная.
– Если бы мама хотела, чтобы ты знала, она бы сама тебе сказала.
– Она собиралась сказать. Обещала. Мэнди, ну скажи!
– Я.
– Что – я? Зачем ты все время темнишь?
– Я. Я твоя фея-крестная. Попробуй-ка морковный суп. Это к ужину. Ничего?
Глава четвертая
Рот у меня открылся сам собой. Туда мгновенно проскочила ложка и влила в меня глоток горячего – но не обжигающего – супа. Мэнди собирала морковку как раз тогда, когда она была сладкая-сладкая, морковная-морковная. Морковная сладость переплеталась с другими вкусами – лимона, черепахового бульона, незнакомых пряностей. Лучший морковный суп на всем белом свете, волшебный суп, который могла сварить одна лишь Мэнди.
Коврик. Суп. Волшебный суп. Мэнди – фея!
Но если Мэнди – фея, мама не могла умереть!
– Ты не фея!
– Почему:
– Если бы ты была фея, ты бы ее спасла!
– Ах, лапочка, спасла бы, если бы могла. Не вынула бы она волосок из моего лечебного супа, была бы жива и здорова!
– Ты все знала? Как ты ей позволила?!
– Не знала, пока она не разболелась. А когда человек умирает, мы ничего не можем сделать.
Я рухнула на табуретку у плиты и разрыдалась – даже дышать не могла. Тут Мэнди крепко обняла меня, и я ревела, а слезы текли в оборки ее передника – где ревела столько раз по куда менее серьезным причинам.
Мне на руку упала капля. Мэнди тоже плакала. Лицо у нее было все в красных пятнах.
– Я была и ее фея-крестная, – сказала она. – И твоей бабушки.
Я отстранилась от Мэнди и поглядела на нее свежим взглядом. Какая же она фея? Феи – они стройные, юные и прекрасные. Ростом Мэнди была с фею, что да, то да, но где это видано, чтобы у феи были растрепанные седые кудряшки и двойной подбородок?!
– Покажи! – потребовала я.
– Что тебе показать?
– Что ты фея. Растай в воздухе или еще что-нибудь наколдуй.
– Я тебе ничего не обязана показывать. Кстати, феи никогда не тают в воздухе при посторонних, кроме Люсинды, конечно.
– Не умеете, что ли?!
– Всё мы умеем, только так не принято. Наглости и глупости на подобные фокусы хватает только у Люсинды.
– Почему это глупость?
– Все сразу догадаются, что ты фея. – Она принялась мыть посуду. – Помоги мне.
– А Натан и Берта – они знают? – Я стала таскать тарелки в раковину.
– Что они знают?
– Что ты фея.
– Опять ты за свое. Нет, никто, кроме тебя, ничего не знает. А ты будь любезна держать язык за зубами. – И Мэнди огрела меня самым свирепым своим взглядом.
– Почему?!
Она зашипела на меня.
– Ладно, буду. Честное слово. Но почему?!
– А я тебе объясню. Феи людям нравятся только в сказках. А стоит им ненароком встретить самую настоящую фею, и не миновать беды. – Она сполоснула блюдо. – На, вытирай.
– Почему:
– Мокрое оно, вот почему! – Она увидела, как я растерялась. – А почему не миновать беды? Если коротко, то по двум причинам. Стоит людям догадаться, что мы умеем колдовать, и они думают – ага, пусть эти феи расхлебывают кашу, которую мы заварили! Если мы, феи, отказываемся, люди злятся. Вторая причина – мы бессмертные. Это их тоже злит. Госпожа неделю со мной не разговаривала, когда умер ее отец.
– А почему Люсинда не против, чтобы люди знали, кто она такая?
– Ей, дурочке, это даже нравится. Раздаривает жуткие дары и еще благодарности требует…
– А они всегда жуткие?
– Всегда. Жуткие они всегда, но находятся люди, которые приходят в телячий восторг от одной мысли, что получили подарок феи, даже если от этого подарка им одно горе.
– А почему мама знала, что ты фея? И я почему знаю?
– Весь род Элеоноры – Друзья Фей. В вас есть наша кровь.
Фейская кровь!
– А я тоже умею колдовать? Я тоже буду жить вечно? И мама жила бы вечно, если бы не заболела? А Друзей Фей – их много?
– Очень мало. В Киррии осталась только ты одна. Нет, солнце мое, не можешь ты ни колдовать, ни жить вечно. Просто в тебе есть капелька крови фей. Правда, кое в чем она все же сказалась. Ручаюсь, ножки у тебя не растут уже несколько лет.
– Я вообще уже несколько лет не расту.
– Ничего, еще подрастешь, но ножки останутся как у феи – вот и у мамы тоже были крошечные. – Мэнди подняла подол платья и пяти нижних юбок и показала башмачки размером не больше моих. – Ноги у нас не по росту маленькие. Это единственное, чего не исправишь колдовством. Наши мужчины подкладывают в обувь вату для маскировки, а мы, дамы, прячем ноги под юбками.
Я высунула ногу из-под подола. Маленькие ножки – это изысканно, но не получится ли, что когда я подрасту, то стану из-за них еще более неуклюжей? Смогу ли вообще сохранять равновесие?