Часы бьют семь, и Шомполов достаточно уж увлажнил свои внутренности изграфинчика, содержащего в себе настойку, известную под именем ерофеича. Онходит по сцене и грустит, что случается с ним всегда, когда ерошка-малярнамалюет баканом на лице его итальянский пейзаж с надписью: «ИзвержениеВезувия». От нечего делать он обращается к сторожу.
– Меня, брат Михеич, здесь понимать не могут! – говорит он уныло. – Здесь и люди-то, брат, не люди, а так, какие-то сирены, только навыворот: хвост человечий, а стан рыбий… Ну, скажи ты сам: какой же я комик! исложение и голос – все во мне трагическое!.. тут пахнет убийством, брат, злодеяниями – вот что!
Михеич слушает и искоса посматривает на водку.
– Что, видно, водочки захотелось? ну, выпьем, брат, выпьем… ядобрый!.. Намеднись вот заставили меня Падчерицына играть… теперьДробинкина! А Надимова небось не дали, а дали его Семионовичу – он, дескать, товарищ председателя! где ж тут справедливость, Михеич? ну, какойя Падчерицын?
– Мое, сударь, дело занавес опустить или вот сад на место поставить, – отвечает Михеич.
– Что ж это, наконец, будет? ведь я, наконец, к публике прибегну!.. яактер, я настоящий актер!.. Так вот нет же, Михеич! не могу, брат, я кпублике прибегнуть, руки у меня связаны!.. жена, брат, шестеро детей! Откажись я играть, так завтра и от должности, пожалуй, отрешат… вот чтогорько-то!
Входят Загржембович и Разбитной. Последний в весьма приятномрасположении духа, скачет вдруг обеими ногами на лестницу и мурлыкаеткуплеты из роли Прындика.
– Алоизий Целестиныч! – обращается Шомполов к Загржембовичу, – высправедливый человек! за что они меня обидели? За что мне Размазню дали, аНадимова отдали Семионовичу?
– Вы пьяны, Шомполов, – замечает Разбитной, живописно раскидываясь надиване.
– Нет, я не пьян, Леонид Сергеич! я выпил, потому что обижен, а я непьян! нет, я далеко не пьян… Я хочу сказать, что я актер, настоящийактер, а не затычка!
– Ха-ха! «затычка»! Нет, это бесподобно: mais vous etes impayable, moncher Chompoloff!
– Кто меня затычкой зовет? – кричит Шомполов, уже забыв, что он самнаградил себя этим прозвищем. – Кто надо мной смеяться смеет?
– Ха-ха! impayable! impayable!
– Кто меня затычкой зовет? – продолжает Шомполов, – не хочу я игратьРазмазню… я Гамлет, я Чацкий, я Надимов, а не Размазня!
Приезд Дарьи Михайловны и Аглаиды Алексеевны Размановской полагаетконец спору.
– Ah, vous voila, messieurs! – говорит Дарья Михайловна и вместе с темищет чего-то глазами.
– Мсьё Линкина еще нет! – в упор отвечает Разбитной, и отвечает сехидством, потому что между ним и Линкиным есть яблоко раздора, и этояблоко – сама Дарья Михайловна.
Разбитной вообще считается "l'enfant cheri des dames" и потому оченьоскорбляется, если кто-нибудь осмеливается предпочитать ему другого.
– Мсьё Разбитной! вы должны сегодняшний вечер занимать меня – это такследует по пиесе! – говорит Аглаида Алексеевна, садясь возле Разбитного.
– Вот Шомполов говорит, что ему водки не дают! – начинает "занимать" Разбитной.
– Фи, мсьё Шомполов, вы опять с вашею противною водкой! как это вы еепьете!
– Помилуйте, Леонид Сергеич, когда же я жаловался?
– Все равно; по вашему лицу видно, что вы грустите.
– А знаете что, мсьё Разбитной, – прерывает Аглаида Алексеевна, – яодин раз, разумеется украдкой от maman, попробовала выпить этой гадкойводки… и если бы вы знали, что со мной было?.. Вы, впрочем, непроболтайтесь… это секрет!
Входят: Катерина Осиповна Немиолковская (она же и Грек с ружьем), сопровождаемая Линкиным.
– Вы всегда опаздываете, мсьё Линкин! – сухо замечает ДарьяМихайловна.
Но Линкин в ту же минуту пристраивается к Дарье Михайловне, и лицо еепроясняется.
– Начинать, господа, начинать! – кричит Загржембович, хлопая в ладоши.
– Господа! у нас в палате сегодня вечернее заседание было! извините, что опоздал! – кричит Семионович, влетая сломя голову.
Приезжает и Анфиса Петровна Луковицына с дочерью своей, по мужеСимиас, дамой, обладающей лицом аквамаринового цвета. Прибытие их проходит, однако ж, незамеченным.
На сцену выступает Аглаида Алексеевна и ужасно махает руками, желаяпоказать этим, что она обрывает звонки.
Разбитной, пользуясь этим случаем, в одно мгновение ока направляется втот темный уголок, в котором расположилась Дарья Михайловна с Линкиным.
– Сердце женщины – это целая бездна! вы странный человек, Линкин, выхотите постигнуть то, что само себя иногда постигнуть не в состоянии! – томно говорит Дарья Михайловна.
Линкин слушает молча; он знает, что Дарья Михайловна любит не толькопоговорить, но даже насладиться звуками своего собственного голоса, ипотому не смеет прерывать очаровательницу.
– Читали ли вы Гетевы "Wahlverwandtschaften"? – продолжает ДарьяМихайловна.
– Читал-с.
– Помните ли вы ту минуту, когда Шарлотте… делается вдруг таксовестно?.. ну, я ручаюсь, что вы не поняли этого!
– Я, признаюсь, не заметил этого места.
– И не удивительно, что вы не заметили. Такую тонкую, почти неуловимуючерту может понять только женщина… Сегодня, кажется, вечер уБалтазаровых? – продолжает Дарья Михайловна, заметив приближениеРазбитного.
– Кажется, – отвечает Линкин.
– Вы с ними знакомы?
– Нет.
– Это жалко.
Разбитной хотя и достиг своей цели, прервав интимный разговор, ночувствует себя самого внезапно поглупевшим и не находит в голове ни одногопутного слова. Он топчется на одном месте, то краснеет, то бледнеет, несколько раз сряду разевает рот, чтоб сказать что-нибудь острое, и неможет.
– Вам, кажется, начинать скоро, Дарья Михайловна, – говорит он наконецне без усилий.