– Ну, Кать, что я тебе говорила?! – торжествующе посмотрела на Катю Света. – Подожди, сейчас она оправдает его по полной программе, дай только время! – И, обернувшись к Лене, резко продолжила: – Да он же тебя несчастной сделал, Ленка! Оставил на всю жизнь с тремя детьми мыкаться…
– Несчастной? – грустно улыбаясь, тихо спросила Лена. – Нет, Светка, что ты… Какой еще несчастной? Трудностей он мне добавил, конечно, с этим спорить не буду. А несчастной – нет. Я и с пятью детьми на руках счастливой буду. И детей своих этому счастью научу.
– Молодец, Леночка, молодец! – вдруг кинулась к ней Катя, обняла за хрупкие плечи, с силой прижала к себе. – Какая ты у нас с Мамасоней умница…
– Ой, блаженные… – покачивая головой из стороны в сторону и улыбаясь, протянула Света. – Все-то у вас хорошо да замечательно. А только жить вы на что, счастливые мои, собираетесь? У тебя хоть деньги-то есть, подруга? – глядя на нее с жалостью, продолжила она тихо.
– Есть немного. Да еще вот Соня с Катюшей послала.
– А Толик? Ну, что он сказал, когда уходил? Помогать собирается?
– Сказал – будет приносить алименты раз в месяц.
– Вот сволочь… А он не сказал, как прожить на его алименты с тремя детьми?
– Так я ж работаю, Свет! Пока детсад закрыт, Катюша с детьми посидит.
– Работает она… У тебя ж зарплата копеечная!
– Ой, да проживем как-нибудь. Ты больше не ругай его, Свет. Он просто несчастный человек, и все.
– Да ладно, Ленк, не грузись! Никуда он от тебя не денется. Это ж надо моего Пашку знать.
– В смысле? – повернулась к ней Катя.
– А у него же все очень быстро проходит! Быстро загорелось, быстро и потухнет! Так что я подожду еще – наверняка скоро вернется. Он, когда к сыну приходит, такими виноватыми глазами на меня смотрит. Так что и здесь Толик твой не отстанет – быстренько у тебя нарисуется! Вспомнит, что он муж и отец. След в след за Пашкой.
– Да на фиг он такой нужен вообще? – громко возмутилась Катя. – Правда, Лен?
– Не знаю, Кать, – пожала плечами Лена. – Дети ж не виноваты, что у них папа такой. Не знаю я. Голова болит. И холодно… – тоскливо глядя в окно и еще больше закутываясь в платок, тихо прошептала она. – Давайте лучше чаю попьем, девочки!
– Да какой чай, Ленка! Я ж сухого вина с собой притащила! Французского! Сейчас мы твое торжественное вступление в няньки и отметим, Катерина.
* * *
Ада долго стояла у зеркала, рассматривая свое тщательно выхоленное смугло-розовое лицо. А что – вполне еще ничего! Уж по крайней мере, на свои законные тридцать пять никак не тянет. Ну, может, на двадцать девять – тридцать… Не зря же на нее так запал этот молодой мужик. Нет, есть, есть в ней еще масса прелести и женского обаяния, самый расцвет, так сказать. Если еще и не лениться, не пренебрегать макияжем, поменьше демонстрируя утренние помятости, следить за собой тщательнее, то она еще о-го-го сколько может продержаться. Фигура вот только подкачала – расплылась в разные стороны, как наспех взошедшее тесто. Зато грудь хороша. Да и то – она ведь не рожавшая, слава богу. Теперь, кстати, и о замужестве, и о ребенке подумать можно. Пора уже. Чем Толик ей не муж? До смерти уж надоело в вечных любовницах ходить, роковую страсть из себя чуть не силой выпихивая. Хотя и трое детей Толиковых – тоже не подарок. Гипертрофированное отцовство, знаете ли. Ну да и ладно, что ж делать, если выбирать не приходится. Безрыбье – оно с возрастом вот-вот подкрадется, и тогда вообще неизвестно, за какого такого рака придется замуж выходить. А Толик – не пьет, не курит, за собой следит. Чем не версия законного мужа? Только зануда жуткий, конечно. Все какие-то ролевые игры ей навязывает. И странные такие… В таких играх кому что требуется, а этому – чтоб она его бывшую жену жалела. Прямо бред какой-то. Сколько мужчин через ее руки прошло – не девочка ведь уже, – а такого странного мужика первый раз видит. Только и слышно от него – ах, какой я подлец! Ах, какой негодяй! Сколько страданий жене принес! Ах, как там ей сейчас тяжело…
Видела она эту жену – бледная моль в тапочках. Чего по ней страдать-то? Так и хочется сказать – иди да и помоги ей, раз убиваешься. Денег там дай или с детьми посиди. Только нельзя. Она ж понимает – игра все это… Рисуется он перед ней, цену себе набивает. Посмотри, мол, что я ради тебя, Адочка, натворил в прошлой своей жизни. Оцени по достоинству.
И каждый день он будто бы к ней, к бывшей жене, сходить собирается. Вот и сегодня утром, уходя на работу, посмотрел ей трагически в глаза и говорит: «Ада, мне надо сходить туда…» А стонать на эту тему вообще с вечера начал. Надо же. Такой молодой, а уже зануда. Ну ничего, она его быстренько от этого недостатка избавит, дайте только официально, так сказать, определиться. А пока она и потерпит, ладно уж, отчего и не подыграть мужику. Только бы не сорваться да не заорать на него раньше времени. Спугнешь – потом ищи себе нового претендента. Нет уж, она потерпит. Вон и ключ в дверях поворачивается, идет. Держись, Адочка, держись, умница…
Ада последний раз взглянула на себя в большое зеркало, поправила на груди алые кружева пеньюара и улыбнулась сама себе полными губами – хороша! И пеньюар этот красный необыкновенно идет к ее смоляным кудряшкам, рассыпанным волной по полным плечам…
– Здравствуй, милый! Как я соскучилась! Ужинать будешь, милый? – вышла она в прихожую к Толику, неся на лице заготовленную у зеркала улыбку.
– Не знаю… – трагически произнес Толик, бросая портфель на тумбочку и проходя в комнату. – Ничего не хочу. Даже думать ни о чем не могу!
В комнате он устало-небрежно опустился на диван, запрокинул голову на низкую спинку, помотал ею из стороны в сторону, прикрыв глаза.
– А что такое, милый? – участливо спросила Ада, присаживаясь с ним рядом. – Что случилось?
– Ну ты же знаешь, Адочка… Мне же надо сегодня идти туда.
– Ах да, милый, прости, я совсем забыла! Но все равно надо поужинать, ты такой бледный!
– Конечно… Ты думаешь, все это легко выносить? Это выше моих сил, пойми! Будут снова слезы, снова плач детей. А Ленино лицо! Ада, ты бы видела ее лицо! На нем такое страдание безысходное написано, боже мой.
– Как я тебя понимаю, милый! Действительно, тяжело… Но ты держись. Ты помни – я всегда, всегда с тобой.
Ада погладила Толика по коленке, потом по щеке, старательно изобразила понимающе-любящий взгляд. Про себя же подумала зло: «Интересно, а какое должно быть у бабы лицо, если ты ей на руках троих детей оставил? Их же кормить-поить надо… Эх ты, сволочь моя ненаглядная. Ну погоди, дай только замуж за тебя выйти… Ты у меня тогда про все узнаешь – и про страдания, и про горе, и про слезы». Вслух же тихо, с придыханием произнесла:
– Ничего, милый, мы справимся. Мы же вдвоем, нам ничего не страшно. Вместе мы все вынесем, все испытания судьбы.
– Нет, ты меня не понимаешь, Адочка! Это… Это так мучительно! Я даже не знаю, на что она там существует. Я понимаю, что обязательно должен туда сходить, Адочка! Но сделать это так трудно!
– Ну конечно, милый. Я понимаю, как ты страдаешь…
– Вот чем она кормит детей, скажи? Наверняка с ними дома сидит, раз детсад закрыли. И с работы ее, конечно же, уволят. Глупая клуша! Ведь говорил же – зачем ей столько детей! Теперь я вынужден страдать и мучиться совестью – как она там с ними! Ну вот скажи – за что?
– Ты ни в чем не виноват, милый. Тем более детей она сама хотела. Ну прошу тебя…
– Ах, ну что она могла сама хотеть? Ей просто ума не хватило вовремя мне сказать! Глупая курица. Вечно смотрела на меня влюбленными коровьими глазами. А я теперь вынужден страдать… Это же мои дети, Адочка! Я ведь не перестал после ухода быть их отцом, ты ж сама понимаешь. У меня вот друг один есть, Павел, он тоже, как и я, жену свою оставил. Но у него-то всего один ребенок! Ему легче… А я? А мне каково? Да еще и жена абсолютно к жизни не приспособлена.
– Толик, а родители у нее есть?
– Да в том то и дело, что нет. Сирота она. Есть, правда, сестры, но они вообще где-то в замшелой провинции обитают… Конечно, я понимаю, что несу за эту женщину огромную ответственность, и из чувства долга мне мучительно больно рвать с ней, но по-другому я не могу… Не могу!