В свое время великий реформатор, руководитель Сингапура Ли Куань Ю подчеркивал, что программа авторитарной модернизации весьма заманчива, но всегда уязвима, потому что такая модернизация требует амбициозного и ответственного лидерства. Основная проблема современной России как раз и состоит в отсутствии такого лидерства. Задачи, которые ставятся перед страной сегодня – это задачи максимальной имитации перемен в условиях сохранения пресловутой стабильности, с которой реальная модернизация была, есть и останется несовместимой. Пока сама постановка вопроса не будет изменена, пока не будет трезво оценено состояние дел в отечественной экономике, пока не будет выработана программа чисто экономических реформ и постепенной реализации политических и социальных перемен, пока та часть элиты, интересы которой нераздельно связаны с сырьевой ориентацией российской экономики, не будет отодвинута от рычагов политической власти – пока все это не произойдет, никаких перемен ждать не приходится. Между тем события 2008–2010 гг. показывают, что эта элита воспринимает государство как самый эффективный инструмент поддержания собственного финансового благополучия, а это значит, что за власть она будет держаться до последнего, и в 2012 г., скорее всего, нынешний премьер В. Путин триумфально вернется в Кремль, чтобы президентствовать в безмолвствующей стране долгие 12 лет.
Возможна ли «бодрящая катастрофа»?
Был ли у России в недавнем прошлом шанс на модернизацию и сохраняется ли он в наши дни? На первый вопрос, на мой взгляд, можно однозначно ответить положительно. Этот шанс был весьма велик во второй половине 1980-х годов, когда для успешной модернизации в СССР имелось как минимум шесть важнейших предпосылок.
Во-первых, тупиковость советского пути развития была очевидной для значительной части населения страны, если не для его большинства. Приметы кризиса были весьма заметными, а различия в уровне и качестве жизни в Советском Союзе и на Западе – разительными. Кроме того, в «социалистическом лагере» имелся широкий набор мнений о направлениях и задачах реформ, и поэтому цели и характер модернизации могли стать предметом обстоятельной дискуссии (тогда как сегодня аргументы и сторонников, и противников модернизации выглядят крайне примитивными и шаблонными).
Во-вторых, в СССР существовала высокопрофессиональная элита, которая, при всех ее недостатках, с одной стороны, была приучена к служению стране, с другой – обладала достаточным количеством необходимых для реиндустриализации страны знаний и навыков (достаточно сравнить число вводимых в РСФСР и России промышленных и инфраструктурных объектов в 1980-е и 2000-е годы, чтобы осознать весь масштаб различий между «тогда» и «теперь»). Эта элита отличала политические и экономические интересы, делала акцент на первых и вполне могла повести страну вперед.
В-третьих, Советский Союз в середине 1980-х годов гораздо больше отставал от Запада по промышленным технологиям, чем по структуре экономики, а это в условиях развитого индустриального сектора могло быть преодолено за 15–20 лет, что показывает опыт тех же Тайваня или Бразилии. Кроме того, в СССР существовало огромное предложение дешевых материальных, трудовых и энергетических ресурсов, низкую стоимость которых было несложно искусственно поддерживать на протяжении всех этих необходимых для серьезной перестройки экономики лет.
В-четвертых, политический климат в СССР времен горбачёвской перестройки вполне располагал к модернизации, так как в стране было создано (точнее, создалось само в результате знакомства граждан с историческими фактами) стойкое отторжение «социалистического» прошлого и авторитарных методов управления; это предполагало, что народ готов был идти вперед, не оглядываясь без необходимости на ужасное прошлое. Стремление избавиться от прошлого любой ценой могло стать важнейшим ресурсом перемен.
В-пятых, перестройка на время сделала Советский Союз очень «модным» в мире – во многом таким, каким 15лет спустя стал Китай. Политика открытости одной из двух сверхдержав давала уникальный шанс на привлечение инвестиций, технологий и специалистов с Запада, а положение СССР как мощной военной силы, контролировавшей половину Европы, открывало возможность «размена» разоружения и роспуска коммунистических организаций на включение как стран Восточной Европы, так и самого Советского Союза в крупные интеграционные объединения западного мира, что могло, как тогда говорили, «сделать перестройку [поистине] необратимой».
И, наконец, в-шестых, во второй половине 1980-х годов советские люди в своем большинстве осознавали, что из не слишком вдохновлявшего социалистического «сегодня» возможен только коллективный выход и что судьбы всего народа остаются едиными. Это создавало мобилизационный потенциал, который, к сожалению, в конечном счете оказался растрачен безрезультатно.
Сегодня в России нет ни одной из этих предпосылок модернизации. Народ в значительной своей части удовлетворен происходящим. Элита невиданно деградировала, а принцип меритократичности полностью отброшен в угоду кумовству и клановости. Структура экономики сейчас больше соответствует «неразвивающимся» государствам третьего мира, чем постиндустриальным странам первого. Прошлое упорно идеализируется, а вместо идеологии развития внедряются ценности консерватизма и религиозности. Россия утратила свое геополитическое положение, ее военный потенциал в значительной мере растрачен, и она не представляет интереса для Запада. И, что самое важное, значительная часть наиболее активных граждан либо уже покинула страну, либо относится к ней как к временному месту жительства, будучи готовой в любой момент сменить его на более комфортное.
Именно последний фактор представляется мне основным ограничителем возможной российской модернизации. Практически очевидно, что без серьезного экономического и политического потрясения изменение нынешнего курса невозможно. Отчасти поэтому многие отечественные либералы ждут такого потрясения (и некоторые поспешили увидеть его в недавнем экономическом кризисе). Действительно, крах и дефолт 1998 г. на время привели к власти более разумную часть политической элиты, нежели та, которая затем поднялась на высшие этажи власти после 2000 г. В отечественной элите «образца 1998 г.» имелись те профессиональные и здоровые силы, которых сегодня практически не осталось. В то же время, масштабы накопленных близкими к власти людьми богатств не были столь существенными, чтобы их потеря могла стать непреодолимым препятствием на пути развития страны. В тех условиях масштабное потрясение могло стать катализатором перемен и вывести страну на новый, «промодернизационный», путь развития. Однако если некий катастрофический сценарий начнет разворачиваться в ближайшие годы, никаких гарантий того, что он подтолкнет страну к развитию, нет. Кроме тупика, для начала модернизации необходимы элиты, способные найти из него выход и мобилизовать граждан на перемены. Но любая серьезная дестабилизация в России породит не консолидацию элит, а их дезинтеграцию и массовый исход из страны. И это означает, что даже гипотетический шанс на модернизацию практически наверняка не будет использован, а «великие потрясения» не создадут «великую Россию».