В контексте теории Эйзенштадта метафора «междуцарствия» могла бы означать, что западная версия модерна в основном исчерпывает свою миссию «перенастройки» незападных культурных программ и вступает в период сосуществования и конкуренции с другими, возникшими на основе этих программ версиями модерна. Но это сосуществование означает ни больше, ни меньше, как признание плюрализма базовых ценностей, институтов и моделей политического устройства, следующее за признанием плюрализма культурных программ.
В рамках динамических изменений системы международных отношений можно наблюдать многочисленные манифестации тех же самых сдвигов. Достаточно указать на феномен БРИК и активную роль России в качестве участника этой группы. Разумеется, активность России в рамках этого международного формата принимается далеко не всеми, причем среди тех, кто наиболее жестко ставит под сомнение обоснованность присутствия России в новом лидерском клубе, есть и весьма известные фигуры – такие, как Нуриэль Рубини или Джозеф Най. Характерно, впрочем, что подавляющее большинство этих голосов раздается не из Китая, Индии или Бразилии. По странному стечению обстоятельств, критики российской вовлеченности в конструкцию БРИК особенно активны в странах Запада, а также в среде убежденных отечественных вестернизаторов.
Любопытно, что автор термина «мягкая сила» Дж. Най, с большой настороженностью отзывающийся о феномене БРИК в целом (6), умалчивает, что эта конструкция становится новым источником «мягкой силы». При этом устойчивость всей конструкции БРИК может быть обеспечена только благодаря предельно широкому и гибкому толкованию демократии и прав человека, признанию плюрализма ценностей, культурных программ и моделей политического устройства.
Следует отметить, что привлекательность и влияние БРИК сохраняются до тех пор, пока это объединение воздерживается от эволюции в сторону формирования жесткой институциональной структуры и принятия на себя ее участниками существенных обязательств по отношению друг к другу. Если это произойдет, то тогда, в самом деле, осуществятся многие из мрачных пророчеств критиков БРИК, и стратегия взаимного выигрыша обернется нарастающими разногласиями и соперничеством.
Несомненно, что феномен БРИК ставит дополнительные вопросы к преобладающим концептуализациям международных отношений. Сдвиг в сторону постамериканского мира побуждает к их корректировке, например, к тому, чтобы отделить качественные характеристики международного порядка от изменения глобальной роли США. Так, Джон Айкенберри выражает убеждение в устойчивости либерального международного порядка даже в условиях относительного ослабления могущества США. Айкенберри готов говорить лишь о «кризисе успеха», но не о кризисе представлений о сингулярности проекта модерна. Логика его рассуждений основывается на предпосылке, что движущей силой единого проекта модерна выступает общий интерес ведущих международных акторов к воспроизводству либерального порядка, который, по крайней мере теоретически, приносит блага всем и каждому. При этом получается, что потребности и интересы России, Китая и других незападных держав могут быть удовлетворены благодаря еще большему распространению принципов и практик западного либерализма (13).
Международный порядок – вещь весьма инерционная, и в условиях «междуцарствия» трудно ожидать его быстрого переформатирования. Скорее всего, многие устойчивые глобальные взаимозависимости в сферах безопасности, торговли, финансов и охраны окружающей среды будут трансформироваться гораздо медленнее, чем изменение экономического и политического веса ведущих глобальных игроков. Однако фундаментальной особенностью либерального международного порядка является установление иерархических отношений, которое в долгосрочном плане несовместимо с «подъемом остальных».
Неудивительно, что реакция западного экспертного сообщества на возвышение незападных держав характеризуется растерянностью и даже алармизмом. С одной стороны, ряд комментаторов и аналитиков видят в этих державах чужаков, представляющих угрозу. С другой стороны, слышатся голоса в пользу того, чтобы рассматривать усиливающиеся страны незападного мира как «нам подобных», нуждающихся в социализации и в обучении соблюдать правила. Как отмечает Тим Данн, в контексте современной международной политики обе стратегии выступают манифестациями представлений о безальтернативности западной версии модерна, причем такой подход останется востребованным даже несмотря на его прогрессирующую неадекватность (9, с. 542).
Означает ли это, что и Россия «обречена» адаптироваться к постамериканскому миру, упорно сохраняя верность догме о сингулярности модерна? Оправданно ли в эпоху «междуцарствия» форсировать цивилизационный выбор, или, по крайней мере, связывать себя жесткими внешнеполитическими обязательствами, которые свидетельствовали бы о приверженности западной версии модерна?
Вопрос состоит не в том, что цивилизационный выбор в пользу Запада невозможен, неприемлем или недопустим, а либеральные ценности на российской почве прорастают какими-то уродливыми сорняками. Одной из основных составляющих взаимного разочарования России и Запада после окончания «холодной войны» было как раз то, что зона совпадения или близости ценностей очень велика, тогда как различия казались в конечном счете преодолимыми. Но в итоге в России сформировалось стойкое убеждение, что дискуссии о ценностях направлены на подрыв российских интересов, тогда как многие на Западе от неоправданных иллюзий периода горбачёвской перестройки и ельцинских реформ перешли к уверенности в «неисправимости» России. В этих условиях единственным конструктивным решением может быть перевод политических дискуссий на язык интересов; споры о ценностях лучше оставить представителям научного сообщества и активистам неправительственных организаций.
Хотя 20-летие распада СССР уже не за горами, крайне преждевременно говорить о том, что посткоммунистические трансформации в новой России окончательно завершены, сформировалась новая политическая нация, а общество справилось со всеми последствиями социальных травм. Сам факт того, что Дмитрию Медведеву потребовалось провозглашать курс на модернизацию, свидетельствует, по крайней мере, о частичной неудаче всей постсоветской социально-экономической политики, основной вектор которой (даже в период воссоздания «вертикали власти») оставался либеральным и вестернизаторским. Ясно, что требуется поворот, серьезная коррекция курса. И если уж решено называть этот поворот «модернизацией», то следует, по крайней мере, исходить из того, что модернизация в эпоху междуцарствия модерна должна быть сугубо прагматическим действием. В сущности, это все та же кошка Дэн Сяопина, единственным значимым качеством которой является эффективность в ловле мышей, а не соответствие стандартам породы западного модерна. Если экономика России, ее государство и общество начнут «ловить мышей», то локализация российского модерна в созвездии современностей не заставит себя ждать, а вопрос о его совместимости либо несовместимости с западной версией модерна может затем сколь угодно долго оставаться предметом академической дискуссии.