При отмене крепостного права большинство крестьян уже было наделено землей в размерах, не обеспечивавших даже прожиточного минимума. В 1877 г. 78 % крестьянских дворов (6,2 млн) имели наделы ниже этой нормы и находились на грани полуголодного существования. Несмотря на то, что площадь пашни с момента освобождения крестьян выросла почти на 50 %, реальный возможный надел на мужскую душу, по данным Министерства сельского хозяйства, снизился с 4,7 десятины в 1861-м – до 3,96 в 1906 г.[91] На практике ситуация была еще хуже:
Средний надел, дес. на 1 душу мужского пола крестьян без разрядов[92]
В губерниях Центрального Черноземья среднедушевой надел был еще ниже, достигая в Курской и Орловской губерниях 1,7–1,8 дес. на душу мужского пола[93]. «Истинный смысл малоземелья остается фактом <…>, – констатировал А. Кауфман, – притом не только у наименее, но даже у изобильно обеспеченных землею групп крестьянства, и не открывает достаточного простора для приложения крестьянского труда… у многочисленных групп населения она не обеспечивает даже продовольствия»[94].
Все это время «крестьяне безропотно переносили ужасы голода, не поддерживали революционные партии», – отмечает В. Кондрашин[95]. Переломным стал катастрофический голод 1891 г., он похоронил надежды крестьян на «милость» дарованную сверху. Не случайно, по словам М. Покровского, «начало поворота современники, почти единогласно, связывают с неурожаем 1891 года»[96]. Впервые о «ряде крестьянских беспорядков» циркуляр министерства внутренних дел сообщит в 1898 г.[97], с 1901 г. крестьянские волнения стали вспыхивать по всей стране.
Кульминацией станет Первая русская революция 1905 г. движущей силой, которой, по словам С. Витте, являлось именно крестьянство: «Самая серьезная часть русской революции 1905 года, конечно, заключалась не в фабричных, железнодорожных забастовках, а в крестьянском лозунге: «Дайте нам землю, она должна быть нашей, ибо мы ее работники» – лозунги, осуществления, которого стали добиваться силою»[98]. Журнал Вольного экономического общества в 1908 г. сообщал: «Крестьяне старались, прежде всего, добыть землю своего помещика», «О претензиях крестьян на землю своих прежних помещиков пишут корреспонденты всех губерний». «Этого барина земля наша, и мы не дадим ее никому ни арендовать, ни покупать» гласят анкеты Вольного экономического общества»[99]. «У нас в воздухе висит что-то зловещее, – свидетельствовали в том же году из Воронежской губернии, – Каждый день на горизонте зарево пожаров, дышится и живется трудно точно перед грозой»[100]. П. Столыпин в те годы приходил к выводу, «что близко уже то время, когда нам придется стать перед вопросом экспроприации частновладельческих земель»[101].
Однако и это было уже паллиативом, перед лицом стремительно растущего населения. Сам П. Столыпин, выступая в Думе, указывал на полную безрассудность передела: «поголовное разделение всех земель едва ли может удовлетворить земельную нужду на местах…, придется отказаться от мысли наделить землей весь трудовой народ и не выделять из него известной части населения в другие области труда. Это подтверждается из цифр прироста населения… Россия, господа, не вымирает; прирост ее населения превосходит прирост всех остальных государств всего мира, достигая на 1000 человек 15 в год… Так что для удовлетворения землей одного только прирастающего населения, считая по 10 дес. на один двор, потребно было бы ежегодно 3 500 000 дес.»[102]. Таких запасов свободной пахотной земли не было даже в огромной России. «Эта цель в России недостижима, – подтверждал немецкий исследователь М. Вебер, – статистика не оставляет на этот счет никаких сомнений. Нужного количества земли попросту нет»[103].
Но даже нехватка земли была еще половиной беды, настоящая проблема заключалась в том, что перед П. Столыпиным стояла задача резкого повышения эффективности сельскохозяйственного производства[104]. Ее решение, утверждал П. Столыпин, возможно только на базе перехода к частному землевладению. Кроме этого «крепкий личный собственник», по мысли П. Столыпина, являлся бы «преградой для развития революционного движения»[105]. Идея была реализована в законе от 9 ноября 1906 г. «В основе этого проекта положен принцип индивидуального пользования… весь проект основан на том лозунге, который с цинизмом был высказан Столыпиным в Государственной думе, что этот крестьянский закон создается не для слабых, – т. е. не для заурядного крестьянства – а для сильных… мне мнится, – писал С. Витте, – что… последуют большие смуты и беспорядки, вызванные именно близорукостью и полицейским духом этого нового крестьянского закона. Я чую, что закон этот послужит одной из причин пролития еще много невинной крови»[106]. Замечание С. Витте оказалось буквально пророческим:
За время столыпинских реформ в руки 2,5 млн. сильных семейств, перешло более половины общинной земли России. А около 15 млн. крестьян (по данным Мосальского), оказались вынуждены искать приработок на стороне[107]. «Куда денет г. Столыпин эту страшную армию все растущего пролетариата? – восклицал князь Михаил Андроников. – Какой работою он ее обеспечит и где даст приют?». Ответом на этот вопрос может служить замечание генерала Ю. Данилова: «… те, кто остался на обочине бесспорного социально-экономического прогресса, инициированного реформами, сотни тысяч безземельных озлобленных крестьян, скитающихся на просторах империи, поставляли рекрутов в “армию нового социального взрыва”»[108].
Попытка переселения крестьян в Сибирь, закончилась тем, что из 3,7 млн человек переселенных за 1906–1914 гг., лишь половина основала там хозяйство, а треть вообще вернулась в европейскую Россию[109]. Мало того, по словам А. Кауфмана, «оказалось, что Сибирь не так уже многоземельна, чтобы утолить земельный голод все беднеющего и все размножающегося крестьянства, и не в силах не только питать, но даже и приютить миллионы переселенцев, которым нечем жить и в России»[110]. Подводя итоги, А. Кауфман в 1915 г. писал: «Переселение должно быть вычеркнуто из числа средств разумного воздействия на крестьянское землепользование и хозяйство… И, во всяком случае, следует твердо помнить, что переселение не может ни на йоту ослабить переживаемый нашим крестьянством кризис»[111].
Переселение не только не смягчило проблемы, а наоборот породило новую: о царящих среди «обратных переселенцев» настроениях свидетельствовал в своей брошюре сибирский чиновник А. Комаров в 1913 г.: «Возвращается элемент такого пошиба, которому в будущей революции, если таковая будет, предстоит сыграть страшную роль… Возвращается не тот, что всю жизнь был батраком, возвращается недавний хозяин, тот, кто никогда и помыслить не мог о том, что он и земля могут существовать раздельно, и этот человек, справедливо объятый кровной обидой за то, что его не сумели устроить, а сумели лишь разорить, – этот человек ужасен для всякого государственного строя»[112].
Видный экономист А. Мануйлов, член ЦК либеральной партии кадетов, на Аграрном съезде в мае 1905 г. указывал на главную причину растущего напряжения: в «России есть место только для полутора миллионов хозяйств… 32 млн работников избыточны. Как бы ни была приблизительна эта цифра, – отмечал М. Вебер, – вполне очевидно, чем грозит деревне последовательное внедрение капитализма в сельское хозяйство»[113]. Но это было только началом, предупреждал М. Вебер: «технически оптимальные размеры хозяйства намного превышают среднюю площадь крестьянского надела; на обширных пространствах с производственно-технической точки зрения значительный избыток рабочей силы обнаружится именно тогда, когда произойдет переход к «капиталоемкому» ведению хозяйства»[114]. М. Вебер считал, что «на обширных пространствах России в деревне лишь одна пятая рабочей силы может себе найти применение, даже для нормативного обеспечения продовольствием собственных нужд[115]. «При данном уровне техники экономически целесообразно использовать 21–23 % наличной рабочей силы, – отмечал немецкий экономист, – остальные 4/5, кое-где и больше, остаются невостребованными»[116]!