Революционное разрешение проблемы становилось неизбежным. Подтверждая эту закономерность, историк Д. Голдстоун в своей книге «Революция и бунт в начале современного мира» обращает внимание, что великие европейские революции – Английская и Французская – имеют нечто общее с великими азиатскими бунтами, которые разрушили Оттоманскую империю и отстранили от власти правящие династии Японии и Китая. Все эти кризисы возникали, когда политические, экономические и социальные институты сталкивались с одновременным давлением роста населения и сокращением доступных ресурсов[137]. К подобным выводам пришли многие западные исследователи России начала XX в.[138]
Какие же альтернативы крестьянской революции предлагала ведущая либеральная мысль того времени, воплощенная в партии конституционных демократов – кадетов?
По словам М. Вебера: «программа кадетов при всем ее радикализме ограничилась одной целью: обеспечить землей нижние слои крестьянства, наиболее страдающие от ее нехватки… Если же будет осуществлена хотя бы частично реформа в духе кадетов, то вполне возможен мощный подъем замешанного на “коммунистических” дрожжах “естественно-правового” духа. Это способно привести к чему-то совершенно “небывалому”, но к чему именно – предвидеть невозможно. Во всяком случае, неизбежен глубокий экономический упадок на 10–20 лет, – предупреждал М. Вебер, – пока “новая” мелкобуржуазная Россия проникнется духом капитализма: и тут придется выбирать между “материальными” и “этическими” целями»[139].
«Из исторического опыта, – продолжал М. Вебер, – следует, что проведение самой реформы и затем установление новых арендных отношений на такой территории и при таком количестве заинтересованных участников возможно только при условии деспотического правительства и стабильной экономики. Миллионы крестьян, арендующих землю у государства, образуют класс колонов таких масштабов, которые знали разве что Древний Египет и Римская империя. Бюрократическое правительство не может решить эту проблему, потому что неспособно выступать против аристократии и класса земельных собственников. А демократическому правительству будет не хватать «железной» авторитарности и беспощадности в отношении крестьянства»[140]…
* * *
Основным естественным инструментом сокращения избыточного населения была не эмиграция, а индустриализация. Переход к капиталистическому (индустриальному) производству в Европе являлся, отмечал в этой связи С. Булгаков, «в известном смысле, вынужденной необходимостью дальнейшего уплотнения населения… закон убывающей плодородности почвы, этот бич человечества, а вместе с тем и самый надежный его руководитель по пути прогресса, стоит у колыбели капитализма, повелительно требуя перехода к новой, высшей форме производства. Нищета и перенаселение характеризует общественное состояние в начале капиталистического развития»[141].
Переход к индустриальному обществу изменял сам демографический закон, На эту данность одним из первых обратил внимание Т. Мальтус, который еще в 1798 г. опубликовал памфлет «Опыт о законе народонаселения» в котором отметил, что в аграрном обществе плодородие почв увеличивается в арифметической прогрессии, а населения в геометрической. Как следствие указывал Мальтус, нищета вызвана не структурой общества или политическими институтами, а постоянной тенденцией к уменьшению средств к существованию народонаселения, которая сдерживается только нищетой, ведущей к повышению смертности, и единственным путем к разрешению этой проблемы является принуждение бедноты к сокращению ее численности[142].
Однако теория, описывающая тенденции аграрного общества не подошла для индустриального. Т. Мальтус усовершенствовал свою теорию и опубликовал ее в «Принципах политической экономии», вышедших в 1820 г. Теперь численность населения лимитировалась уже не столько наличием доступного продовольствия, сколько возможностью обеспечения его работой, при сохранении определенного социального статуса и уровня эффективности производства. Другими словами, утверждал Т. Мальтус, необходим баланс между потреблением и производством[143]. В случае нарушения баланса предупреждал Мальтус: «гибель в той или иной форме просто неизбежна. Человеческие пороки – это очень активные и умелые пособники уничтожения людей. Они передовой отряд великой армии, сеющей смерть и разрушение, и часто сами завершают эту зловещую работу»[144].
Проблема индустриализации становилась вопросом жизни и смерти самой цивилизации. Переход к индустриальному обществу решал сразу два вопроса: увеличения производства и одновременно снижения темпов прироста населения! Города ненасытно поглощали избыточное крестьянское население. Немецкий экономист Ганзен даже «высказал мнение, которое пытался утвердить разбором данных статистики населения г. Мюнхена, что городское население, предоставленное само себе, вымерло бы, так как смертность здесь превышает рождаемость»[145]. До Ганзена еще в середине XVIII в. Ж. Руссо назвал большие города «могилами человеческого рода», в то время смертность в больших городах превышала рождаемость. Дж. Лондон, назвал столицу самой богатой страны мира начала XX в. – Великобритании «Бездной» и отмечал, что: «Бездна – это поистине колоссальная человекоубойная машина»[146]. По словам С. Витте: «Во всех государствах Западной Европы <…> теснота жилища, плохое питание, чрезмерное отягощение работой ведут к вырождению (фабричного рабочего) населения»[147]. По этому показателю Россия шла вслед за Францией и Англией с опозданием на полвека…[148] Данный факт наглядно подтверждала статистика, количества детей в центральных российских городах, приводимая С. Прокоповичем.
Размер семьи c.-петербургского рабочего (чел.) в зависимости от его годового заработка (руб.)[149]
«При заработке менее 400 р. число женатых рабочих ничтожно <…>, – комментировал результаты своих исследований С. Прокопович в 1909 г. – При бюджете в 600 р. петербургский рабочий только в исключительных случаях может воспитывать детей, а так как средняя заработная плата петербургского рабочего равняется 300–350 руб., то только незначительная часть всего числа рабочих может иметь в городе семью и детей. Петербург не был исключением, так по данным переписи 1897 г. в Москве из 288 169 рабочих одинокими были 268 325 человек»[150].
«Средний размер семьи петербургского рабочего 1,27 человека. Положение провинциальных рабочих только немногим лучше. Средний размер рабочей семьи в 50 губ. Европейской России – 1,98 чел., показывает, что ряды пролетариата пополняются у нас не пролетарскими детьми, а пришельцами со стороны крестьянства». «В то же время средняя семья всех классов по России состоит из 5,63 человек… Заработок русского рабочего недостаточен для воспитания детей; о содержании же потерявших трудоспособность стариков не может быть и речи», – заключал С. Прокопович[151].
Несмотря на общие закономерности перехода от аграрного к индустриальному обществу, Россия значительно отставала в этом вопросе от стран Запада. Величину этого отставания наглядно демонстрирует ключевой для переходного периода показатель – доли городского населения. По этому показателю даже Европейская часть России уступала основным конкурентам, например, таким как Англия или Германия в 4–5 раз.
Россия уступала развитым странам и в динамике увеличения доли городского населения. В конечном счете, отставание стало столь велико, что предопределило невозможность движения России по европейскому пути развития. Понимание причин этого отставания лежит в основе понимания всей последующей истории России. И здесь мы вынуждены обратиться к теории, для того, что бы выявить различия в развитии России и Европы: